Егор Горд - Взрыв мышления [litres]

Скорей бы настало скоро.

До утра я больше не смог уснуть.

Во время завтрака история повторилась, и я довольствовался чаем с хлебом и так называемым маслом. Классно, думал я. Сброшу несколько килограмм. Отличное место для диеты! Лучше не придумаешь.

Потом мне дали таблетки. Все думали, что я такой же ненормальный, как и все. Мне объяснили, как вести себя в психиатрической больнице. Когда мне объясняли, я был крайне удивлен. Мне просто сказали: молчи, соглашайся со всем, и тебя примут за больного. Вообще советовали меньше разговаривать. И не советовали бунтовать, иначе последствия могли быть весьма плачевными. И вот настал момент принятия таблеток, которого я опасался. Ибо когда я закинул их себе в рот, то уже знал, что сестра будет очень тщательно проверять, проглотил я их или нет.

Поэтому очень постарался прижать кончиком языка таблетки к нёбу прямо возле верхних зубов, чтобы они прилипли, и сделал вид, что проглотил их. Сестра начала изучать мой рот своим сварливым взглядом. И когда она почти поверила, что я их проглотил, одна таблетка упала мне на язык. Она начала на меня кричать и сказала, что если я буду с ней шутить, то она сделает мне укол. Седовласый сказал, что с ней лучше не шутить.

Я не боялся укола. Я боялся лекарства. Мне пришлось проглотить таблетки и вновь вытерпеть сварливый взгляд, шарящий в открытом рту. Соединение безумного рта и надзорных глаз.

Едва она вышла, я быстро прокрался в туалет и засунул себе 2 пальца в рот. Меня вырвало чаем, хлебом с маслом и несколькими таблетками. Так долго ты не протянешь, говорило мне отражение в унитазе. Но я никогда в жизни не принимал таблеток. По крайней мере, сам.

К тому же мне совершенно не нравился здоровяк, который меня пугал в коридоре и постоянно ходил туда-сюда, и дядя Миша, который все время норовил лечь в мою кровать. Позже я встретил в коридоре пухлую и молодую медицинскую сестру с бессмысленным выражением лица.

Тогда я пожаловался ей на дядю Мишу и здоровяка. Она сказала, что нужно потерпеть. Нужно потерпеть? Я понял, что она говорила, просто совершенно не думая, что говорит, ей было абсолютно наплевать, что сказать, она лишь отмахнулась от меня, как от назойливой мухи, думая о чем-то своем. Она ничем не отличалась от пациентов. Мир ничем не отличался от психов.

Я сказал, что тут еда – дерьмо. Отчасти от того, что просто хотелось выговориться, отчасти и от того, что нужно поддерживать статус ненормального.

Я похолодел. И понял, что меня никто здесь не будет слушать. Ни пациенты, ни врачи, ни стены, ни отражение в воде унитаза. Я никому не смогу ничего объяснить, поделиться. Ни больным, ни врачам. Никому! Я был предоставлен сам себе, оказался изолированным от людей, и нужно было закрыться от всего этого в своем внутреннем мире, чтобы действительно не сойти с ума от обреченности и от обреченных лиц окружающих меня людей.

Пока здоровяк был в своей палате, я решил пройтись и зашел в другую палату. Там на полу сидел старик-кореец и что-то рисовал. Когда он увидел меня, то спрятал свои рисунки. Накрыл их подушкой, которая лежала на полу вместе с карандашами. И он смотрел на меня, в глазах его стоял знак вопроса. В тот момент он показался вполне нормальным. Но здесь большинство людей казались нормальными, пока не начинали говорить.

Я вышел и заглянул в следующую палату. Там царил хаос и веселье. Парни валялись на полу от хохота, а один что-то им очень невнятно рассказывал. Мне не было смешно, но их смех был настолько заразителен, а я настолько подавлен нахождением здесь, то тоже невольно, но нервно рассмеялся.

Обед и ужин состояли из компота и чая с куском хлеба. К вечеру я так хотел есть, что думал о том, чтобы сбежать отсюда. Точно! Побег был бы классным финальным аккордом пребывания в этом прекрасном месте.

Мой друг, который помог мне попасть сюда, задействовав свои связи, иногда совершал пробежки по городу и пробегал мимо этой клиники. Он думал: «Как он там? Что он испытывает? Может, ему весело развлекаться там с наполеонами или он глубоко несчастен за мрачными стенами психбольницы?»

Он не мог мне ничем помочь, и только ждал, когда я выйду оттуда и наберу его.

Тем временем, вероятно даже в тот самый момент, когда мой друг был на очередной пробежке, я ходил и смотрел вокруг. Прочные двери. Решетки. Колючая проволока на заборе. Камеры видеонаблюдения. Отсюда так просто не убежишь. Если проникнешь в одну дверь, то следующая обязательно будет закрыта. Идея побега меня манила и соблазняла, но также я отчетливо понимал, что если меня поймают и мой побег будет неудачным, то я могу здесь застрять надолго. А это в мои планы ну никак не входило.

Утро, подъем, туалет, завтрак, выгнать дядю Мишу из своей кровати, прижаться к стене коридора, чтобы не столкнуться со здоровяком, тщетные попытки пообщаться с сестрами, таблетки, 2 пальца, направляющиеся к моему рту, таблетки в унитазе вместе с обедом, отражение моего лица в воде, кореец, который рисует и вопросительным взглядом манит узнать, что он рисует. Ужин, выгнать дядю Мишу со своей кровати, стена, коридор, здоровяк, кореец, ночь, и кто-то пытается на мою кровать лечь или сесть.

Когда мне говорили, что персонал жестко обращается с больными и условия содержания ужасные – я в это верил, но на самом деле все было немного иначе. Здесь всем было просто наплевать на больных. Максимум – это дать лекарство и успокоить того, кто начинает себя плохо вести. Если ты ведешь себя спокойно, то на тебя никто не будет обращать никакого внимания. Где-где, но здесь личностей нет. Слухи в очередной раз оказались лживыми. Самое ужасное, что здесь было – это еда.

В одно утро я сел на завтраке рядом с корейцем. И спросил его, будет ли он есть мою кашу, похожую на обойный клей. Кореец посмотрел на меня насмешливо и ответил с первого раза – а почему ты сам не ешь?

Я ответил, что питаюсь только хлебом и чаем и что скоро начну грызть стол с голода.

Потом я осторожно поинтересовался: что он рисует? Тогда кореец изменился лицом, встал, взял поднос и молча пересел за другой стол. Седовласый сделал из хлеба небольшой шарик и кинул им в здоровяка. Тот пригрозил ему кулаком и начал усиленно двигать челюстью.

После завтрака я зашел в палату к корейцу и вновь попытался с ним поговорить. Он много усмехался, его смешили мои слова, хотя мне было не смешно, но как только я спрашивал про его рисунки, он тут же прекращал со мной разговаривать.

Отражение в унитазе смотрело на меня красными глазами, и впалые щеки смотрели на меня.

У меня было понимание, что это могут быть какие-то каракули, которые часто рисовали другие психи. Но мне хотелось, чтобы он открылся, а может, просто не хватало общения. Я видел и чувствовал, что он не такой как все и что-то в этих рисунках скрыто. Тогда я попытался узнать, где он их держит. Когда кореец вышел, я прокрался в его палату и начал ее обыскивать, поднял матрац, подушку. Смотрел в тумбочке, под ней, на окне – их нигде не было. Пока я искал рисунки, другие наблюдали за мной. Я спросил у соседей по палате корейца – где эти рисунки. Но все промолчали. Тогда я спросил второй раз. Кучерявый парень ответил, что он их уничтожает и никому не показывает. А что на них, спросил я. На что кучерявый пожал плечами, а я второй раз спрашивать не стал.