Олег Крышталь - К пению птиц

Я подумал, а вдруг динозавров не было, и мы выкапываем не фрагменты скелетов, а фрагменты идей?

Я осознал, что прошлое, если оно есть — на той стороне Реки.

Потому что если не существует той стороны, где нас ждут души прежде живших, то нет и прошлого: есть лишь мертвые камни обнажившегося вверх по течению русла, а также НАКОПЛЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ — чужое прошлое, доставшееся в наследство нам.

Приближается вечер, загораются звезды, многие из которых уже давно погасли. Вникнув в это силой науки, мы рассуждаем:

— Странно будет, если вон тот белый карлик переживет следующий миллиард лет.

В частности, это может означать, что белого карлика давно уже нет.

Занятно рассуждать о прошлом в свете погасших звезд, который продолжит светить, когда нас всех не станет.

Вдруг я понял, что моя надежда прибавила в силе: я же верю, мне же совершенно ясно, что прошлое было — разве не сама правда лежит в ящике моего стола навсегда забытой грудой игрушек взрослого сына?

Как-то во сне (такие «будто вправду» сны называют видениями) я встретил в коридоре давно умершего отца. Меня не видя, он прошел в свою комнату, ставшую теперь моей. После первого испуга я побежал вслед за ним, мы обнялись, а я заплакал:

— Ты знаешь, как все было, — сказал я ему, непостижимым образом уверенный, что он знает всё о разделяющем нас прошлом, а значит, знает, за что меня жалеть.

Проснувшись, я ощутил слезы на своем лице.

Остался вопрос:

— Папа, где ты?

Возникшие в детстве вопросы, связанные с необходимостью сосуществовать с идеей смерти, странно вели себя в моей голове: я никому их не задавал, как бы опасаясь узнать жестокую правду.

Все началось с любопытства: что лежит в могилах?

По мере внедрения в мое сознание атомистических идей, меня стало интересовать, сколько молекул воздуха, которым я дышу, побывало в легких моих предков, включая динозавров: есть ли хоть одна?

Сведения об изотопах привели меня к воображаемым экспериментам, которые позволили бы узнать, сколько во мне от кого.

Соответствующие размышления упирались какое-то время в систему парадоксов вроде бегуна в вечной погоне за черепахой. К примеру, я полагал, что если нагреть комнату и дать ей остывать, то почему бы ей навсегда не остаться чуть теплее соседних комнат?

Все эти соображения, как я теперь понимаю, были подсознательной попыткой обрести надежду в мистике вечных следов.

Парадокс разрешился, когда я стал изучать физику, и у меня сложилась картина всеобщего микроскопического дрожания, выражающегося в температуре вещей.

Оказалось совсем нетрудным представить, как дрожь молекул остывающего тела становится почти, а потом и совсем неотличимой от дрожи молекул окружающего мира. Весь фокус в том, что всё дрожит.

Прохладный трепет в виду смерти потеснился, чтобы с тех пор соседствовать с ощущением себя как части Вечного Всего, в котором каждая отдельная жизнь — ускоренное путешествие во времени, повторяющее путь от первой «живой» Молекулы к смерти.

Сначала — внутри утробы, где происходит смена животных царств, включая стадию, когда каждый из нас с хвостом.

После рождения путешествие продолжается внутри головы, повторяя историческую смену суеверий.

Путешествие заканчивается, когда личные суеверия приходят в «тепловое равновесие» с суевериями накопленного настоящего.

Доживание жизни — просто дрожь.

Вспомнив эту безрадостную термодинамику, я сейчас снова в страхе и недоумении.

Хотелось бы сказать:

— Потому что меня осенила страшная догадка.

Но пришедшее на ум так же серо, как только бывает серой осень, нет в нем ни страшности, ни блеска — просто безнадежность и тоска.

Судите сами: я догадался, что объявись вдруг Бог, многие не захотят больше жить.

Не потому, что у грешников не хватит терпения ждать расплаты.

Не потому, что праведники поспешат в рай.

Для многих всякий и весь смысл жизни исчезнет, так как они увидят, что был этот смысл в непрестанно гревшей их дрожи.

— Верю — не верю.

И вот, свободы верить и не верить больше нет.

Я спрашиваю себя:

— Сколько нас, таких?

И боюсь ответить, как хочется, потому что мой ответ был бы:

— Все!

Тут как раз солнце выглянуло из-за туч на несколько секунд.

И никто мне не мешает поверить, что это знамение мне, что я верно догадался.

Судите сами: если бы ОН объявился и был над нами или среди нас, я точно бы знал, что пишу чепуху, и что тучам и солнцу до меня нет никакого дела, потому что вот ОН, вот они, а вот — я.

Скажу красиво:

— Я жив тем, что это только подозрение, что я лишь временно не пыль.

Прямой вопрос — братьям, сестрам и себе:

— Может ли Личность сосуществовать с Богом?

Я кинул мысленный взгляд на тот берег и понял, что им, на том берегу, ОН тоже мог не открыться.

Мне вспомнилось путешествие Гулливера в Лагнегг и его разочаровывающая встреча с бессмертными.

Пользуясь случаем, передаю привет г-ну Свифту.

Если у него есть возможность знать, что о нем думают, разве он не бывает счастлив в своей Вечности хоть иногда?

— Как мне быть со Счастьем? — задумался я. Если в диктанте, который я пишу, достаточно правды, то позволит ли мне мой Черт закончить? Борьба с Чертом, как я представляю, и есть жизнь, хотя кто сказал, что в смерти мы расстанемся? Об этом мне пока не надиктовано.

Я затосковал от зыбкости своего состояния, когда я готов сделать над собой любое доступное мне усилие, работать до кровавых мозолей, но это ничего не гарантирует. Я не знаю, смогу ли приблизиться хоть на шаг к решению хоть одной проблемы: разобраться то ли с Чертом, то ли с Верой, то ли с Душой.

Да что же это за рабское у меня с этим текстом положение!

Крах работоголизма налицо: я не работаю, я нахожусь в тревожном ожидании милостыни изнутри себя.

Я подумал о радостях вспашки и посева, о волнениях в ожидании весенних дождей — и мне захотелось стать фермером: близко к Земле — и совершенно очевидно, чего просить у Неба.

Правда тут же я понял, что на зиму хочу в тропики — можно и на остров Бали.

Я даже представил себя на пляже — не очень широком, чтоб было близко и до моря и до пальм, но и не настолько узком, чтобы тень от деревьев раньше времени прятала от меня солнце.

Лучше того, я выберу западный край острова — пусть солнце садится в море.

— О, если б навеки так было, — подпою Шаляпину, чтобы в очередной раз понять, какой ужас заключен в слове НАВЕКИ — даже если это виденье моря и пальм.

ВДРУГ… Это слово не ужасно, оно ненавистно, мне чудится в нем мой собственный умильный взгляд у барского стола.