Олег Крышталь - К пению птиц

Вот и песни птиц становятся всё более понятными. Мы уже знаем многое из того, что происходит в мозгу самки, услышавшей песню самца. А самец, между прочим, расписывает в песне «застолбленый» им участок. Бьюсь об заклад, при этом самке видится гнездо. Бьюсь об заклад, что среди самцов-птиц тоже есть хвастунишки и мечтатели, выдающие желаемое за действительное.

Восприятие красоты и запаха цветов предопределено. А кто учил мое сердце замирать, когда весной — впервые после холода и снега — я слышу кукушку?

Даже специалисты-зоологи потрясены врожденной подлостью этой птицы, как бы насмехающейся над тем, во что, вслед за Эйнштейном, хочется верить:

— Бог изощрен, но не злонамерен.

С изощренной ловкостью кукушкино дитя выбрасывает сводных братьев из гнезда. Выбросив всех, дитя может испытывать удовлетворение: открывается путь к песням и полетам.

Мне могло бы присниться, как Брат-Слово возобладал над другими Братьями, составляющими Я.

Во сне он и впрямь довел дело до мира Знания и Справедливости, где все сыты и здоровы — и вообще, всё в порядке. В этом мире объяснять — значит выводить и записывать Законы, а не просто, как мы привыкли, сравнивать с помощью метафор.

Этот сон я придумал. А вот другой сон — взаправду видел. Картина голубого моря и желтого песка была примечательна своей безлюдностью. Безлюдным я и видел наяву этот пляж на Святой Земле, под Кесарией. Во сне же, единственное существо, которое удалялось от меня вдоль кромки моря, могло быть только голым мной самим. Вот он-Я приблизился к почти невидимой границе, сотканной из воздушных струй как мираж.

Ограниченное число деталей сна позволило мне явственно наблюдать, как существо прошло сквозь границу и стало прозрачным. Я понял, что стать прозрачным и исчезнуть — не одно и то же. Я ощутил доступность другого мира.

С тех пор как Мона Лиза улыбнулась мне улыбкой Кукловода, прошли годы. И только сейчас я понял, что Кукловод — это ставшие прозрачными Мы.

Когда-то раскопают лежащий под песками, прямо возле пляжа, город крестоносцев, и мы будем зачарованно ходить среди развалин, потому что, хотя наш город — новый, этот старый город — тоже наш: его жители смотрят на развалины нашими глазами.

Развивая свою общность, мы будем все острее чувствовать Вселенское Одиночество. Поэтому нам еще предстоит обратиться друг к другу:

— Евреи!

Кресты на Соборе, вокруг которого тоже будет собираться наша виртуальная компания, не станут при этом помехой.

Потому что, как только неевреи скажут друг другу «евреи», так сразу исчезнут обиды и снимутся запреты.

К примеру, запрет изображать людей и зверей обернется прелестью его нарушения: открывшаяся в нарисованном зеркале бесконечность наполнит кого-то новой чувственностью — и он подарит ее нам.

Прелесть чувственности — в подозрении тайны.

Подозрение заставляет обратиться взором внутрь, чтобы сравнить то, что снаружи, с тем, что внутри. Фокус в том, что при сравнении часто находишь нечто новое. Бывает, что находишь новое прекрасным.

Автоматизм смены мод и представлений питает наши подозрения о существовании управляющей нами силы.

Что есть наука как не Школа Управления?

Уже сейчас наука может сделать так, что человек спит, а снов не видит. Зато потом, когда снимается запрет, приходят чудесные, яркие и цветные сны — будто плотина собирала море.

Я предчувствовал Смену Царств — и только сейчас понял, какой она будет. Чего на свете точно не бывает, так это чудес. Поэтому просто — во исполнение Мечты — хлопотная Явь, подлежащая размену на страхи, заботы и труды, станет Сном и спрячется от Сознания: ведь и сейчас ты хорошо ведешь автомобиль, только если делаешь это автоматически!

Многопараллельность Сознания, снабженного Метаязыком, позволяет на это надеяться.

В стараниях сделать сознаваемую Явь прекрасной, наша врожденная оргастичность обретет новый смысл.

Олам ха-Ба, Мир-Что-Придет… В этом мире Метаязык, я надеюсь, избавит нас от страха личной смерти: мы будем уверены, что наше сокровенное уже посеяно и растет среди нас.

«Вы не гораздо ли лучше их?» — чтобы оправдать надежды Спасителя, мы должны будем не только сосредоточиться на прекрасном, но и научиться петь лучше, чем птицы. Для этого, прежде всего, предстоит понять, ПОЧЕМУ нас трогают птичьи песни. Наша наука уже занимается этим.

— Хватит, это уже не текст, а диагноз, — сказала мне Женщина, которой я не безразличен.

И впрямь, я почувствовал, что понял всё, что способен понять.

Хотелось бы, конечно, пораспространяться на такую волнующую тему, как, например, что это за орган чувств, с помощью которого я чувствую степень своего понимания.

Я уже вполне созрел, чтобы сознавать: всё, что вижу, и всё, что понимаю — и то, как вижу и как понимаю — совокупный продукт моей Молекулы, воплощением которой я являюсь, и моего Социума, строящего Собор.

Наследуемая способность объяснять с помощью метафор сейчас не кажется мне странной: я вижу, что с ее помощью тот самый орган, который понимает — а в своем сознании каждый называет этот орган «Я» — так вот, с помощью метафор Я ищет путь в Новый Мир.

— Доморощенный талмудист, — шучу над собой и сожалею, что мой экстаз у Стены Плача был в свое время недостаточно глубок. Ну вот же, подошел там ко мне человек в черном и строго спросил, «за кого помолиться?» Будто готовый к этому вопросу, я поспешил назвать имена детей и жен и почувствовал облегчение, как если бы сделал что-то полезное.

Человек в черном потребовал, взамен за молитву, денег на храм.

— Бумажку, — пожелал он, однако моего экстаза, честно говоря, хватило только на монеты, о чем теперь приходится жалеть.

Вот Остров, на котором я — Робинзон. Меня уже не развлекают эволюции разнообразных монстров, потому что никакого страха нет. Я знаю, что мне неоткуда и не от кого ждать спасения, потому что спасение вот оно: Море — или пусть будет, Океан.

Я понял, что обрести Мир в Целостности — значит погрузиться в Океан Метаязыка, прибой которого пока — даже в мгновения оргазма — только омывает нам ноги.

Пусть каждый вспомнит, как случалось понимать: «для этого живу».

Что это, если не висящая перед ослом морковка, за которой он бежит?

Сознательному ослу понятно: чудес не бывает — морковка висит не сама по себе.