Олег Крышталь - К пению птиц

Всё, о чем я говорил — и трудный путь к Метаязыку, по которому приходится идти, так и не придя, всю жизнь, и делающее историю движение от оборонительных тягот Личности к спасительному и бессмертному Мы — все это предопределено нашим устройством.

Хочу и боюсь так думать.

Хочу, потому что это было бы прекрасно — осознать себя рабом Высшей Силы, а боюсь, потому что страшно.

— Антон Павлович, может, где я и соврал, но только не тут.

— Наша власть от Бога, — говорили правители и вкладывали деньги в храм.

Храм наполнен эхом, так что любой звук кажется вздохом.

Вздыхающая тишина.

Необходимость благопристойного поведения.

Заразительность зевоты.

Личность вышла из храма наружу, под открытое небо, и ощущает неудовлетворенность из-за смешанности чувств.

Следящий за Личностью я могу описать неудовлетворенность следующим образом.

Моя жизнь подчинена исполнению встроенных в меня желаний. Я спрашиваю себя:

— Чего ты хочешь?

И хотя на горизонте виднеется остров Бали, прихожу к выводу, что главное желание — избежать страхов, а среди немногих прочих — желание выглядеть благопристойно, также и в гробу.

Желание избежать страхов — занятие, ставшее в жизни привычным. Дорога внутреннего мира была всю жизнь в сумерках, и лишь иногда молнии догадок давали понять, что я движусь по дороге, а не просто по странной местности, населенной, кроме меня, душами живущих и умерших, а также нашими Кукловодами или, вполне возможно, Кукловодом, который так устроен, что Он — один на Всех.

Сумерки не мешали мне натягивать Поводок и радоваться, когда казалось, что с другой стороны натянутого Поводка меня дергают, то есть, что я не брошен без призора.

Не пора ли хоть в конце жизни понять, что я живу под присмотром всевидящего Ока? Во мне уже нет вопроса, есть Оно или Его нет, потому что в Его существование я не могу не верить: если существую я, значит, есть Оно.

— Понял! — кричу себе молча, а при этом надеюсь, что Око также и слышит.

Неужели это и есть, наконец, понимание, что я таки да не одинок?

Однако если отбросить всю и всяческую мистику, то я просто констатирую свою полную и постоянную — до гроба! — социальность.

Вот так и выходит, без всякой мистики, что поскольку самосознание зиждется на вере, значит предопределенность всего происходящего вполне совместимо с влиянием на мою жизнь сидящего у мусорника черного Кота.

Лестница понимания, поднимающаяся даже не от Акулы, а от первой же Молекулы, способной отличать одни молекулы от других, эта Лестница — вот она, я как раз на ней.

Остановлюсь, чтобы оглядеться.

Не все же время карабкаться, даже если время истекает.

Весь фокус не в том, чтобы истечение остановить, а чтобы сделать его непрерывным.

Вся сила меня состоит в том, что мне в мечтах может показаться, будто я бессмертен.

Вся сила нас состоит в том, что мы претворяем в жизнь все, что нам кажется.

Готов поспорить, что динозавру с крыльями сначала показалось, будто он летит.

Молекуле нужно, чтобы мы, веря в бессмертие, не покладали рук!

Между тем, у суки в жизни перемены: дававшая ей на зиму городской приют хозяйка этим летом продала свою дачу, и теперь сука сменила нашу улицу на другую. Иногда мы встречаемся и тепло приветствуем друг друга. Я остаюсь в ней, как она — во мне. В этом смысле ее покойный друг — также с нами.

А может, это нам дано — всё-таки познать, что есть Царство Божие?

Беременным советуют смотреть на красивые вещи. Говорят, тогда и ребенок будет красивым.

Я знаю, что это неправда.

Но я, также, знаю, что это правда.

Точно так же я знаю, почему Спаситель советовал нам взять пример с птиц: Он знал, что мы этого хотим — и поэтому сможем.

Как не завидовать Тем, кто придет?

Наверное, из-за досады зависти мои мысли обострились, и я вдруг понял, что когда говорю о движении к Метаязыку, гребу веслом по поверхности.

На мгновение, которое нельзя остановить, но можно запомнить, мне показалось, что я способен проникнуть «в суть вещей» глубже. Мне показалось, что я — Посланник, задание которому как раз в том и состоит, чтобы проникнуть глубже.

Тут же вспомнилась холмистая пустыня и вспомнились те, с кем я никогда не встречался: грабители пирамид.

Мне уже пришлось о них вспоминать, когда я восторгался силой духа.

Сейчас я понял, что мы с ними никогда и не расставались, потому что мы — братья.

Наделенные самосознанием, а тем самым способностью и волей творить или не творить, мы имеем силу духа сомневаться — даже в существовании Творца.

Вдруг я понял, что к числу основных, то-есть необъяснимых понятий несомненно относится смех.

Достаточно спросить себя, — Что это такое? — как станет понятно, что это просто смех.

Почитав отрывки этого текста, приятель сказал:

— Будто большой шмель утробно жужжит и бьется о стекло.

Мне остается разве что заниматься украшательством, «уточняя» печальный образ: «…безнадежно бьется» или«…в тщетной попытке стекло разбить».

Точно зная, что стекло хоть и прозрачно, но непреодолимо, не говоря уж о Стене, которая непреодолима и непрозрачна, я призываю себя к спокойствию. Я знаю, что успокоиться невозможно, но у беспокойства должны же быть свои пределы!

Шмель до смерти неустанен не потому, что говорит себе:

— А вдруг?

Говорить он не умеет, слов у него нет.

Но он будет жужжать до конца, потому что в этом «а вдруг» — вся его Надежда.

Самое смешное, что в тот же день, как приятель сказал мне о шмеле, я обнаружил в научном журнале интересную статью. Оказывается, если попросить больного человека вспомнить и описать самое страшное, что с ним случалось в жизни, то этот человек болеет легче и выздоравливает скорей.

Я понял, что эмоциональный голод, собирающий толпы смотреть не только на бега, но и на казнь, назван голодом неслучайно: это тоже настоящий голод.

Насыщаться, чтобы жить.

Выздоравливать, чтобы на время ощутить здоровье.

Искусство — заразная болезнь эмоций, обладающая живительной силой.

Не удивительно, что искусство может стоить дороже, чем лекарства.

Пример Платонова показывает, что признанный гений может оставаться в забвении: не его вина, если он заражает болезнью, болеть которой слишком больно.

— Андрей Платонович, мне не дано, как Вам, придумать новый язык, но, как и Вы, я заглядываю под ноги только для того, чтобы можно было, не споткнувшись, поднять глаза к небу.

Липкость боится одиночества — и я ничего не могу с собой поделать, рассуждаю о том, что меня касается, и чего боюсь — ищу спасения.