Иерофей - «Знаю человека во Христе...»: жизнь и служение старца Софрония, исихаста и богослова

Отец Феоклит Дионисиатский в своем недавнем письме (Пасха 1995 года) мне писал: "Дам вам один совет. Чтобы поднять авторитет книги "Одна ночь в пустыне Святой Горы", в новом издании в прологе хорошо было бы написать: "Сейчас, когда упокоился великий богослов русский иеромонах Софроний, я чувствую необходимость открыть, что книга создавалась не в одну ночь на Святой Горе, но в две ночи: вторая — в Эссексе". По-моему, хорошо дать подзаголовок: "и одна ночь в Эссексе со старцем Софронием"".

Великое почитание, которое питал отец Феоклит Дионисиатский к старцу Софронию, чувствуется в отрывке письма, где он пишет: "Сейчас, дожив до 80 лет и перечитывая мои ранние сочинения, я подумываю, не лучше было бы отложить сочинение книги лет на десять, чтобы написать с большим искусством, большим знанием и вовлеченностью [в суть дела]? На тебя не производит впечатления, что великий Софроний написал меньше книг? Пусть. Бог видит сердца и воздает по собственной воле каждому".

Итак, я прославлял Бога, когда узнал, что беседа в моей книге вызвала много откликов среди великих современных отшельников, и стало очевидным, что написанное мною отражает опыт и жизнь Церкви.

В то время была переведена на новогреческий язык книга старца Софрония "His Life Is Mine" ("Его жизнь — моя"). Старец Софроний нашел момент и поделился со мной: "Европейцы ничего не понимают о плаче, считая это болезненным состоянием. Поэтому я ничего не написал в книге о плаче". И продолжил: "Эту книгу я написал для европейцев. Глава "Трагедия человека" не предназначена для православных. Для последних вопрос трагедии человека может быть исчерпан в нескольких словах. Потому сейчас я пишу другую книгу, более вдумчивую, адресованную православным". Речь шла о книге "Видеть Бога как Он есть", которая вышла в свет позднее.

Как известно, во всяком благоустроенном монастыре ежедневная жизнь общины вращается вокруг двух основообразующих моментов: храма и трапезной. Помимо этого круга — келия каждого монаха и выполняемое послушание. В домик старца никто не мог так просто войти. Однажды я вошел в маленькую кухоньку, чтобы передать ему нечто по его просьбе. Проходя мимо его домика на пути в монастырский сад, всякий раз я испытывал глубочайшее благоговение, испрашивая мысленно его молитв.

Однако я "жил" старца в храме и особенно в алтаре во время Божественной литургии, а также в монастырской трапезной.

Каждое воскресенье мы служили в храме Всех святых. Старец совершал Божественную литургию с предельным сосредоточением. В большом внутреннем напряжении сердце его как будто поглощало в себя весь его ум, но это никак не отражалось на его лице — спокойном и безмятежном. Это показывало, что его ум, отдельно от интеллекта, служил "в алтаре сердца", интеллектом же он следил за совершением Божественной литургии. Однажды во время положенной службы, перед малым входом, старец присел на стул отдохнуть, и я заметил, что ум его был погружен в сердце, находясь при этом в полном сознании, — его голова не склонялась вниз как при засыпании, и в нужный момент он поднялся для совершения малого входа — значит, его рассудок следил за происходящим в храме, а ум был погружен в сердце. Естественно, он не рассказывал и не говорил ничего о своих опытах.

Движения старца Софрония во время литургии были величественными, молитвенными, сосредоточенными на сердце. Когда он благословлял народ, каждый мог ощутить принимаемое им благословение. Движение его благословляющей руки, за которой он внимательно следовал глазами, было неспешным. Атмосферу создавал и его глубокий голос, неторопливость в произнесении возгласов каждой из молитв.

Понятно, почему многие были проникнуты глубочайшим умилением на службах старца. Некоторые люди мне говорили, что видели и ощущали благодать Божию, которая возводила их к покаянию, плачу и молитве.

Важным местом моих встреч со старцем была монастырская трапезная. Старец приходил из своего домика на трапезу, идя в сопровождении монаха по цементной дорожке, не прямой, а с изгибами по его собственному проекту. Поразительным был образ старца, идущего вечером по монастырю, покрытому зеленью, среди высоких деревьев и газонов.

Старец всегда был исполнен мира и радости. За столом, трапезничая, он проявлял манеры аристократа. Во всем он вел себя благородно. Всегда находил способ преподать людям духовное наставление из своего богатого опыта. Я помню, однажды мы читали в трапезной из Геронтикона об одном монахе, который имел помысел богохульства. Авва Пимен посоветовал ему говорить и возражать диаволу, как если бы тот был перед ним наяву. Старец Софроний остановил чтение и сказал: "Это — один из способов борьбы с диаволом. Но для новичка лучше не говорить с врагом, а игнорировать его, ибо есть опасность не выстоять против врага и произвести зло: душа потеряет мир от диавольских козней и придет в смятение".

В трапезной совершалась молитва за тех, кто отмечал день рождения или какую-либо годовщину. Старец говорил несколько слов о празднике, и после этого по его знаку присутствующие пели трижды "Господи, помилуй" на распев 1-го гласа, принятого у афонцев, однако более медленно.

Я поделился с отцом Захарией, что 11 июля был день моего крещения. Он известил об этом старца, который с энтузиазмом сообщил об этом братьям на трапезе. Он сказал, что в России обычно называют ребенка именем святого, в день которого он родился, но о том, чтобы отмечать день своего крещения — духовного рождения, — он слышал впервые. И, конечно, он попросил монахов пропеть "Господи, помилуй". После трапезы я подошел к нему поблагодарить, и он сказал мне: "Во все сорок лет твоего будущего служения поминай мое имя". Я сказал ему: "И вы, старец, поминайте меня на небесах". Он ответил: "Если попаду туда". Я ему сказал: "Уверен, что попадете". И он ответил: "Если попаду на небеса, буду молиться за весь мир, как говорил Старец Силуан".

Обычно после трапезы подходили к нему взять благословение разные люди — паломники, кто прибыл недавно, или те, кто провел в обители уже много дней и хотел спросить его о чем-либо, — и старец всем отвечал.

Однажды после чтения за трапезой старец подозвал меня показать написанную им фреску Святой Троицы. Мне бросилось в глаза, что у написанных им ликов ум пребывал в сердце: все в них было устремлено к сердцу, отражая безмолвную жизнь и умное безмолвие. Старец, рисуя икону, запечатлевал в ней свое духовное состояние, самого себя. Он мне сказал: "Я постарался использовать ненавязчивые цвета и изображения, приятные при этом для восприятия. Я использовал мягкие тона". Когда я ему сказал: "Вы имеете в виду нежные цвета?" — он ответил: "Не нежные, но мягкие. Потому что сладость — не всегда хороша". Я спросил его: "Почему?" И он мне ответил: "Не хороша, и все!" Он часто был краток и не вдавался в подробные объяснения.