Андрей Ткачев - Почему я верю. Простые ответы на сложные вопросы

Имея разную степень дерзновения, каждый из нас приближается к Богу, чем-то поступаясь. Кто-то терпеливо несет болезнь или лишение богатства, другой безропотно сносит потерю любви или предательство и взамен потерянного обретает внутреннюю силу и большую любовь к Господу Богу. Молитва такого человека превращается из воздуха в хлеб, то есть становится действенной, живой.

Святые — вовсе не «паиньки», в них есть какой-то смелый, дерзновенный дух… Они же необязательно являются исцеляя и утешая, иногда они приходят и с грозной речью, наказывая или обличая: «До каких пор ты будешь грешить, прогневляя Бога и обижая людей?» Например, Спиридон Тримифунтский мог помолиться, чтобы Бог лишил голоса дьякона, который славился голосовыми данными и тщеславился этим.

Иногда святых просили о заступничестве жители какого-нибудь осажденного города, и они, являясь на помощь, топили целые флотилии вражеских кораблей…

Среди святых нет никого, похожего на Чичикова в молодые годы: мол на службу не напрашивайся, от службы не отказывайся (хотя само по себе правило это хорошее, кстати), аккуратно причесывайся, следи за платьем…

— Тогда такой вопрос: церковная проповедь часто говорит о необходимости кротости, смирения и терпения. И эти слова зачастую воспринимаются как призыв быть как раз тем «паинькой», о котором Вы говорите.

Почему так происходит и почему мы так редко слышим призыв к дерзновению?

— Помните такую детскую игру, когда мы какое-нибудь словечко много раз повторяем, например «палка-палка-палка»… и через некоторое время становится непонятно, что ты говоришь: «копал» или «палка»?

Повторение одних и тех же слов в течение очень долгого времени может сыграть с человеком злую шутку: он рискует утратить глубинный смысл этих слов и связать их с какой-то сугубо внешней моделью поведения. Когда ты постоянно говоришь только о смирении и терпении, о смирении и терпении, не стараясь раскрыть их смысл, то, во-первых, привыкает ухо слушающего и его ум перестает различать смыслы, во-вторых, вязнет язык говорящего…

Ведь смирение не имеет точного определения, его суть крайне сложно выразить в словах. Это «риза Божества». Это одно из имен Божиих. Иметь смирение — значит иметь Бога в себе (или рядом с собой хотя бы) — примерно так говорится у Лествичника [31] Преподобный Иоанн Лествичник (кон. VI — сер. VII в.) — преподобный, игумен Синайского монастыря, автор знаменитого аскетического труда «Лествица». Память преподобного, кроме дня его успения, совершается в 4-е воскресенье Великого поста. . Мы же, говоря о смирении, можем путать или смешивать его с массой совершенно иных вещей. Например, с бытовой покорностью. Или еще с чем-то. Мы можем прилагать его ко всем жизненным ситуациям, не очень рассуждая, действительно ли это смирение? Например, если муж бьет жену, можно ли сказать жене: «Смиряйся»? И как долго бедной женщине «смиряться» — пока муж не переломает ей все ребра? Может, ей пора уже не «смиряться», а реагировать как-то иначе?

Настоящего смирения мы видели очень мало или не видели вовсе, зато слова о нем произносятся часто и легко. И поэтому здесь существует реальная опасность возможного перекоса и потери смыслов.

Поэтому стоит поискать, например, другие словесные выражения для того же самого. Допустим, у человека умер кто-то из родственников. Говорить ему: «Смиряйся!», когда у него душа порвана и кричит от боли? Нет, но можно попробовать сказать иначе: «Попробуй примириться с ситуацией. Ты не исправишь ее, но попробуй примириться и молиться Богу, чтобы там было хорошо тому, которого ты любишь. Пусть любовь останется, но действие любви пусть выразится в молитве о любимом человеке, который ушел». Из этого родилась, например, святость блаженной Ксении. Если помните, у нее скоропостижно умер любимый муж и она стала молиться за него одного. И молитва за любимого человека выросла до пламенной молитвы за всю вселенную. А началось все с супружеской любви, с безвременной потери, с наигранного безумия и с молитвы только за него одного: чтобы ему было хорошо там.

За каждым словом должна стоять реальность. Нельзя одно и то же слово «лепить» на все жизненные ситуации: тогда оно перестает действовать и люди не чувствуют за ним реальности. Надо обязательно докопаться до его смысла.

— Можете ли Вы привести пример по-настоящему кроткого человека?

— В Пятикнижии, например, сказано, что Моисей был самым кротким из всех жителей Земли. Но… если мы посмотрим на жизнь Моисея, то это же настоящий приключенческий детектив, не меньше. Его усыновляет дочь египетского фараона, он вырастает, потом убивает египтянина, зарывает его в песок, бежит из царского дворца, женится на язычнице, живет 40 лет в пустыне простым пастухом… Потом возвращается в Египет, чтобы увести оттуда целый народ — Израиль. Он общается с Богом устами к устам, как тайнозритель, совершает чудеса и предсказывает будущее; берет в руки оружие, проявляет себя как полководец; становится судьей народа, вершит казни. Жизни этого человека хватило бы на миллионы других жизней! И при этом он — кроткий человек…

Хотя бытовое понимание кротости совсем иное. Кроткий человек в нашем понимании — это человек незаметный, такой «Акакий Акакиевич», который говорит: «Зачем вы меня обижаете?» Можно ли представить себе, что Акакий Акакиевич вдруг расправляет плечи, вступается за кого-то (кроткий, скорее всего, за себя не будет вступаться, он перетерпит) и дает пощечину обидчику со словами: «Не смейте обижать человека, он брат наш!» Этого совершенно невозможно себе представить! У Достоевского в «Кроткой», если помните, главная героиня, прижимая к груди икону, бросается из окна на мостовую и погибает. Можно ли сказать, что это — кротость? Вряд ли, скорее — надломленность, смирение в плохом смысле слова, отказ от борьбы… Так что здесь вопрос словоупотребления очень важен.

Неправильное употребление слов портит разум, а попытка правильно пользоваться словами рождает любовь к слову и потом — к Богу.

— Значит, призывая христианина быть кротким и смиренным, Церковь имеет в виду что-то принципиально иное, а вовсе не «смирение» Акакия Акакиевича?

— Чтобы попробовать понять, насколько христианское смирение и кротость не похожи на «смирение» Акакия Акакиевича, можно, например, обратить свой взор к такому издревле существующему институту Церкви, как монашество. Монашество — дерзновенная форма протеста против всех видов мирской несвободы. Живущий в миру человек задавлен жаждой денег, страхом перед начальством, страхом безработицы, страхом одиночества, жаждой удовольствий и многими другими вещами. Он словно закован в цепи. Монашество — это радикальный бунт против мирского рабства. По идее, монах презрел, оставил позади все эти мирские цепи. И тот, кто, однажды оставив все, сохранил верность этому дерзновенному шагу на всю жизнь — самый свободный человек в мире. Это человек, в котором должен быть пламенеющий дух. Это тот самый Моисей, пренебрегший египетским богатством ради того, чтобы быть свободным.