Франсуа Брюн - Чтобы человек стал Богом

Что касается Нового Завета, то сейчас удовольствуемся тем, что отметим тексты. Имеется краткое указание о белых одеждах «мужей», которые предстают апостолам во время Вознесения Христа [565]; указание на светлые одежды «мужа», явившегося Корнилию [566]; на вид и о сверкающие одежды «посланника Господа» или «двух мужей», которые появляются у гроба Христа [567].

При рождении Спасителя ангел уже явился пастухам и «слава Господня» осияла их своим светом [568]. Святой Пётр в тюрьме видит «свет», во время своего таинственного освобождения [569]. Явление света для святого Павла ещё более чётко по дороге в Дамаск [570]и достигает высшей точки в повествовании о Преображении Христа, с указанием, в каждом из рассказов, на сверкающие одежды [571]. Наконец, для святого Иоанна, сам Бог непосредственно является «светом» [572].

Для исследования темы огня возьмём повествование о Пятидесятнице [573], а также крещение Святым Духом и огнём [574]; огонь, который пришёл зажечь на Земле Христос [575]и огонь Последнего Суда (Евангелия, Послания, Апокалипсис).

Очевидно, что нельзя придавать одно и то же значение каждому случаю употребления этих слов. Невозможно, например, просто уподоблять огонь, разрушающий Содом и Гоморру, в повествовании Бытия [576], огню неопалимой купины, от облака в пустыне, или языкам пламени Пятидесятницы. В текстах ещё больше различных оттенков. Иногда речь идёт прямо об огне, но можно встретить и выражения «имеющий вид огня» или «как огненный», т.д. Однако никто не думает отрицать глубокое единство всех этих текстов, откуда следует привычная перегруппировка в изучении «темы».

Более того, термин «огонь», «свет», «грозовая туча» или «сияние», несмотря на их различия, очевидно, не соответствуют различным реальностям, или скорее различным аспектам одной и той же реальности: присутствию Бога; и поэтому исследование любого из этих сюжетов заканчивается с отсылкой ко всем другим. Но сегодня у нас стремление противопоставлять телесное и духовное настолько сильно, а с недавних пор — они оба мало связаны — появилась мысль отказывать Богу во вмешательство в наш мир, особенно материальный, так что современная экзегеза всё более и более сводит эти тексты к чисто символическому языку, в котором её интересует только духовный смысл.

Проблема настолько трудна, что бесспорно следующее: великие духовные писатели в своих размышлениях часто благодаря поэтическому языку приходили к некоему символизму, который расширялся в течение веков и от текста к тексту. Вот вопрос, интересующий нас в отношении «духовных смыслов»: может ли объяснение через символизм быть достаточным во всех случаях?

Обратимся к Преображению, особо важному для нашего предмета. Следуя нашему классическому богословию уже было невозможно понять явления света, о которых рассказали евангелисты, как о проявлении и прямом восприятии божественного сияния через лик и одежды Христа. По крайней мере, их могли интерпретировать как заметный знак, данный Богом апостолам, говорящий о будущей славе Его сына. Но сегодня этот воспринятый знак кажется нам совсем невозможным как и понимание света и грозовой тучи в рассказах евангелистов в виде простых метафор. Весь контекст является слишком точным и слишком конкретным. Теперь современная экзегеза принимает всё евангелическое повествование как символическое преобразование неуловимого события. Для того, чтобы отдать себе отчёт о сугубо «духовном» опыте, который нельзя передать прямо, евангелисты якобы составили небольшую фабулу, позаимствовав из более древних источников, также символичных, схему и элементы собственной истории: восхождение, грозовая туча, свет, сияние, небесные персонажи, схождение вниз.

И здесь язык становится всего лишь формальной связью между символами, значение которых никто не знает.

Язык есть всего лишь язык. Очевидно, что всякий знак сохраняет всегда некую двусмысленность; особенно в поэтическом мире Востока. Но предположить, что ученики Христа в такой степени прибегали к языковым играм, значит, как нам кажется, приписывать им типично западный и современный интеллектуализм.

Самые умеренные стараются, по крайней мере, сохранить проявление Отца; например, о. Леон-Дюфур, интерпретирует отрывок из текста святого Иоанна [577]как повторение им (Иоанном) этого события: «Лишённое «декора» теофании событие сводится к главному: небесному голосу, возвещающему славу Христа. Это прославление не показано через лик и одежды Христа, оно касается непосредственно имени Отца [578]…».

Но тема «небесного голоса» обнаруживается в стольких повествованиях! Почему бы ей не быть чистым символом? Нам кажется, что свидетельства мистиков должны быть рассмотрены с большим вниманием экзегетами и богословами, когда они касаются этого вопроса. Действие Бога на народ не закончилось после смерти последнего апостола. Если свидетельства мистиков не добавляют ничего нового к Писанию, то можно допустить, под влиянием того же Духа они часто подтверждают его и помогают лучше понять.

Свести явления ангелов к простому литературному приёму только потому, что терминология для описания этих явлений на древнееврейском происходит очевидно из Месопотамии, было бы, как нам кажется, слишком поспешным. Хотят этого или нет, но этот феномен появления светящихся существ встречается у наших мистиков во все эпохи и в различных местах. Этого, конечно, недостаточно, чтобы доказать, что ангелы имеют такое же тело, как и наше, или более лёгкое, более светлое, и т.д. Это было бы абсурдно, Очевидно этого недостаточно, чтобы доказать, что ангелы существуют. Мы это охотно признаём и не остановимся на этой относительно второстепенной теме. Но всего этого достаточно, чтобы доказать, а это здесь для нас очень важно, что несколько необычные повествования Евангелий в конце концов возможно гораздо ближе к тому, что апостолы действительно полагали видеть и слышать, в чём обычно сомневаются наши современные экзегеты.

Это не исключает права — и даже необходимости — для психолога и богослова попытаться интерпретировать эти повествования из Писания как описания мистических явлений. Это не исключает возможных литературных влияний, которые всегда важно обнаружить. Мистику нашего века, правильно или неправильно, может показаться, что он узнаёт в таком-то рассказе древних святых описание опыта, похожего на его опыт, и он более или менее невольно намекает на него, повествуя нам о своём собственном духовном приключении.

Это не значит, что всё всегда ясно и что нет мест в Писании, как и в многочисленных духовных текстах, когда почти невозможно определить с некоторой долей уверенности, имеем ли мы дело с простыми литературными метафорами или с конкретным реальным, достаточно точным опытом.