Диана Виньковецкая - Ваш о. Александр

Улицы разные, как жизнь. Между небоскребами попадаются готические храмы с кружевными шпилями, со сводами, тянущимися в вышину, величественные и независимые.

Я не видела ни одного города с такой чудовищной красотой, с таким обвораживающим размахом, и полюбила это чудовище, и, набросив на него фату смеха, наслаждалась высотой небоскребов, уносящих в космос, длиной бесконечных улиц, уводящих в сладостную даль, свободным дыханием колоссального Люцифера. Днями и изредка ночами бродила с детьми по его пространству, ездила в метро, где люди читают газеты всех стран, всех цветов и оттенков: китайцы, индусы, негры, евреи, арабы… и я как представитель бывших великодержавных славян — осколок изверженной породы. В метро кто ест, кто отдыхает, кто поет, кто говорит о кризисе, кто показывает фокусы, видели мужика, который предупреждал о надвигающемся матриархате, обвесив себя досками, на которых были написаны пункты всех женских притеснений.

Удивлялась, глядя на одежду встречных, которая как наброшенная, не приласканная, не любимая, случайная, новенькая, как не своя. Надень на голову кафтан — никто не заметит, не обсмотрит, не обернется. Одеваются, кто как хочет. Видела одну даму возраста очень взрослого, у нас такие давно уже в гробу лежат, а она шла по шикарной улице Пятой авеню в серебристом норковом манто, в босоножках на громадных красных каблуках, с кружевной прической на голове. «Не статуя ли Свободы вышла прогуляться?» — подумала я, и на душе потеплело оттого, что и у меня еще есть время так прохаживаться. Про Нью–Йорк могу писать до бесконечности его улиц, до скончания открывшегося времени.

Уже в Нью–Йорке я удивилась новому ощущению себя — «приобретению времени», если можно так выразиться, будто время растянулось, потому что тут люди «дольше» чувствуют себя молодыми. Меня не подавил страшный Нью–Йорк, а скорее наоборот, в нем я вдохнула новое ощущение, хоть и без денег, без работы, на графской помощи, а хорошо. Может, потому я и полюбила Нью–Йорк? Ведь мы любим не улицы, а свое ощущение в них. Или в Новом Свете время другое, или я себя в новом свете не узнаю? У меня появился запас времени! Я приобрела время, хотя и многое потеряла — пространство, в котором жила: родину, друзей, окружение. Время, как нас учили, связано с пространством, я никогда этого не понимала и сейчас не понимаю, а просто смеюсь. Открываю многое про себя, издалека думала, что «окна буду мыть», а нет, уже не хочется, все больше хочется воображать — пристроиться куда‑то к науке. Я набаловалась в Ленинграде, работая в университете, вроде как ученый, хотя подспудно всегда знала, что больше подхалим. А вот Яша — взаправдашний ученый. Я восхищаюсь его способностям проникать за сущность вещей. Когда нужно объяснить какое‑нибудь геологическое явление, он мне говорит: «Ты должна стать этим камнем, этой горой, кристаллом, чтобы понять их!» А мне не хочется! Мне совсем не хочется быть камнем или горой, разве что брильянтом, я хочу быть красивой женщиной. Правда, у меня шебуршится много амбиций, но они еще не вошли в сознание.

В Нью–Йорке мы пробыли восемь месяцев, это был напряженный период нашей жизни: поиски работы с каждодневным напоминанием со стороны Толстовского фонда, что мол, хватит сидеть на нашей шее, того и гляди они выбросят нас на улицу, и выгоняли, и снова брали. О Толстовском фонде остались самые неприятные воспоминания, но писать о них не буду, все‑таки они «продержали» нас, хотя мы за это платили своими нервами. Но ни Толстовский фонд со спесивыми и жалкими графьями, ни нищенское существование не смогли отравить мне сладость от Нью–Йорка. Я вдыхала свободный воздух Нью–Йорка и забывала, откуда я приехала, выходила в Нью–Йорк, растворялась в толпе и — чувствовала, что я все‑таки человек, если можно так про себя подумать, а не винтик великой системы, и влюбилась в Нью–Йорк. Я потеряла голову от любви и свободы. Город «желтого дьявола» околдовал меня, и я хочу там жить. Американцы говорят, что Нью–Йорк — это не Америка. А что? «Достопримечательность Америки» — как написал наш друг поэт? Или столица мира — как думаю я, и это первое, что приходит на ум, наверно, не мне одной.

Мы с грустью покинули «неамерику», «столицу мира», «достопримечательность» и поехали в Америку, в комфортабельную американскую ссылку после того, как Яша — наконец‑то! — получил предложение из маленького университетского городка, расположенного в Апалачских горах, в самом хвостике штата Вирджиния.

Как только мы приехали в Блаксбург и разложили свои вещи, то стали приходить соседи с дарами и подношениями: кто нес торт, кто цветы, кто что. «Скоро День независимости — приходите в гости». «У нашего младшего сына Данички день рождения в этот день (5 лет)». Все удивились, обрадовались и устроили ему праздник, подарили подарки, спели песенку. Мы с Яшей подумали: «Вот мы и в Америке!»

И я Вам пишу из этого городка Блаксбурга. Из нашего окна видна гора «Париж», но вокруг не Франция, а тихая–претихая Америка, такая американская, университетская, комфортабельная глухомань. Университет, как средневековый замок, окружен селеньями с домами профессоров, студентов и подсобных работников. Мы сняли дом «компьютерного «профессора–немца, уехавшего на «саббатикл»— годовой отпуск (такое полагается после семи лет университетского служения), и живем в нем. Яша называет его «наш» дом, я смеюсь, потому как он такой же наш, как Кремль, правда, с разницей, что, может, когда‑нибудь такой дом у нас и будет, а вот Кремль мы уже вряд ли приобретем. Яшу пригласили, как он Вам, наверно, писал, работать в университетском проекте изучения распределения нефти по миру, и еще он читает курс лекции по энваэрменту (такой науки у нас не было). Студенты сбегаются к нему со всей округи. На лекции студенты ходят кто в чем хочет, кто босиком, кто с мешками, кто с дырками на штанах (может, и в головах, на первый взгляд этого не видно) и почти все с собаками. Идешь по университету и кругом восседают самых разных видов собаки — ждут своих хозяев с лекций. Американцам с детства внушается: ты свободен, и друг твой только собака. Это я просто так болтаю, хотя «некоммунальность» и индивидуальная внутренняя свобода американцев бросаются в глаза сразу. И еще повальная вежливость. На работе никто вместе за столом кофе не пьет, каждый сам по себе выпивает свою кружечку кофе. К тебе в душу никто не просится, но и тебя к себе не пускает.

Меня тоже взяли к Яше в проект на полставки, и я изо всех сил работаю, даже Яша меня иногда хвалит, и мне так хочется, чтобы Яша всегда меня хвалил. Никто не следит, когда пришел, когда ушел. Я как приду на работу, то норовлю чихнуть, поскрипеть стулом, кашлянуть, мол, пришла, потому как мой начальник в соседней комнате. Я даже до компьютера дотрагиваюсь, секретарша его боится, и вместо нее я его трогаю — ввожу данные на английском, который осваиваю с большим трудом. Она боится компьютера, а я боюсь того, что ей в голову не приходит: мне боязно, к примеру, войти в конференц–зал, где стоит жбан с кофе, и налить кофе, если там идет совещание. Стою под дверью с кружкой, Клер не понимает меня, почему я не могу войти и налить себе кофе, она свободно ходит туда–сюда, наполняет мне чашку, а я от привычного страха, что кто‑нибудь одернет, наорет, — не могу открыть дверь. Но постепенно уже приоткрываю двери. Через кофе понимаю свободных людей.