Спиридон Кисляков - Исповедь священника перед Церковью

Что же касается христианской интеллигенции, то и она сильно заражена умовой идеологией материализма и затхлого пантеизма. Правда, как среди духовенства, так и среди интеллигенции были и есть истинные ученики и последователи Христа, но их так мало, что они в антихристианской массе совершенно теряются, распыляются и их не заметно. Но самая основная опасность для христианства кроется все же не в эллинизме, не в иудаизме и даже не в индуизме, она кроется в мертвом разлагающемся индифферентизме современного церковного образа жизни. Современная церковная жизнь — самый опасный и трудно победимый враг истинного христианства, ее враждебность ко Христу заключается в том, что она, т. е. церковная жизнь, при всех своих таинствах и иерархическом священстве живет абсолютно без живого Христа. Ее Христос потерял всякую власть над волею христианина, Он не касается и самой жизни Своих церковников, Он довольствуется лишь тем, что Его христиане значатся в церковно-метрических справках, больше этого Он от них ничего и не требует. Но такой Христос есть Христос церковных чиновников, Христос одних наемников, Христос христианских язычников, а не Христос истинных христиан. Мне вспомнились слова одного каторжанина, который как-то мне заявил, что современное христианство — «это страшная фабрика, где фабрикуются одни безбожники и преступники». Вспоминая эти ужасные слова арестанта, я мысленно остановился на самом себе и спрашивал свою собственную совесть: скажи мне, есть ли во мне хоть что-нибудь похожее на христианина? И совесть моя ответила мне отрицательно. Мне было тяжело. Кроме сих кающихся каторжан, среди арестантов мне приходилось встречать и величайших подвижников Христовых. Это те каторжане, которые, будучи на свободе, а потом даже уже и в тюрьме, брали на себя добровольно преступления других и, ради Христа, из любви к самим преступникам и к их несчастным семьям, безропотно несли, как виновные, всю тяжесть каторжной жизни. Таких я знал несколько человек, и вот, встречая этих подвижников Христовых, я опять почувствовал нестерпимую жажду любить Господа и любить Его так, чтобы в этой любви окончательно потонуть, исчезнуть и превратиться в самое пламя чистой святой любви.

О, как мне тогда хотелось любить своего Сладчайшего Иисуса! Я говорил тогда Ему: «Царь мой, Христос! Будь ко мне милостив, зажги мое сердце и раскали его огнем любви к Тебе, Христос мой. Ты Сам знаешь, что я уже больше не могу без Тебя жить. Довольно, я и так без Тебя выстрадал много. Вернись же ко мне снова, Спаситель мой, что же Ты всех любишь, всех милуешь, только я один лишен Твоей любви ко мне. Я тогда только твердо уверюсь в Твоей любви ко мне, когда я по-прежнему буду любить Тебя. Да будет, Господи, Твоя любовь в моей любви к Тебе. Вот я увидел и узнал Твоих истинных рабов, которые безропотно несут всю тяжесть каторжной жизни и несут ее ради любви к своим ближним. О, Спаситель мой, о, Бог мой! Сделай меня одним из таковых Твоих подвижников. Иначе я, Господи, жить не могу. Умертви меня!» Так я молился.

Христос молчал. Он не отвечал на мою молитву. Причина мне была известна: я всю свою жизнь жестоко огорчал Его. Кроме этих подвижников-каторжан мне приходилось еще встречаться и с великими святыми из бродяг. О, эти дивные бродяги! Сколько духовного света они внесли в мою мрачную душу! Я даже и сейчас, как вспоминаю их, так сердце мое и рвется подражать их жизни. Многих из них мне приходилось даже исповедовать и причащать Святыми Тайнами. Подобных им, в смысле внутреннего духовного христианского подвига, я еще не встречал христиан. Удивительное дело! При виде их я буквально умирал от одной тоски по моему Христу. Мне в то время представлялось, что я больше не соединюсь со Христом. Слишком далеко, о, как далеко я ушел от Него! Невыносимо тоскливо и смертельно тяжело мне было находиться без Христа. Были целые ночи, когда я был в глубоком отчаянии, просто надрывался от одного неутешного печального рыдания. Одна ревность ко Христу не давала мне покоя. Я очень ревновал к Нему тех же самых святых бродяг.

«Боже мой, — со слезами молился я Христу, — зачем Ты отверг меня от Себя? Почему Ты других спасаешь, а меня не хочешь спасти? Почему Ты насильно не влечешь меня к Себе? Почему Ты опять не зажжешь моего сердца пламенем любви к Тебе? Поверь же мне, Господи, что я без Тебя умираю. Бог мой! Христос мой! Разве Тебе не жаль меня, что я столько лет томлюсь в страшном одиночестве богоотдаленности, без Тебя? Может быть, Ты, святой мой Царь и Законодатель, хочешь отвергнуть и навеки забыть меня? О, Христос мой! Разве ты не знаешь, что Ты мой и я хочу одного только — любить Тебя? Что хочешь, Господи, делай со мною, но я хочу быть чистою жертвою, живою жертвою одной любви к Тебе. Если я Тебя так сильно огорчил и прогневал, Ты властен меня за это наказывать, поражать мое тело самыми страшными болезнями: проказой, туберкулезом, параличом, безумием и другими страданиями, только дай мне любить Тебя и любить бесконечною любовью. По смерти же моей Ты так же, Господи, что хочешь делай и с душой моей, я ничего Тебе, мой Спаситель, не скажу, если Ты мою душу и низвергнешь в самую преисподнюю, только и там дай мне любить Тебя и любить Тебя вечно бесконечно пламенною любовью, любить Тебя всем существом моим».

Вот такая тоска по Христу вырывалась из глубин моего сердца в то время, когда мне приходилось встречать великих подвижников — сибирских бродяг. Ах, мои милые бродяги! Не могу без слез вспомнить о вас, многим, многим обязан я вам в своей жизни.

Наступила русско-японская война, а затем революция. В это время я стал впервые прозревать относительно войны, а также присяги, государства, национальности, но это были лишь первые проблески прояснения моего сознания. Я стал понимать, что церковь впала в страшный грех, приняв под свою священную опеку и самую человеческую бойню, называемую войною. Она своею молитвою «о христолюбивом воинстве», «о пособити и покорити под нози всякого врага и супостата» стала меня страшно смущать. Я сильно над этим ломал свою голову, и, сколько я ни думал, сколько ни старался понять законность существования войны на земле, я все же без соблазна не мог от нее освободиться. Соблазн для меня находился в самом Ветхом Завете. Я в то время думал, что для христиан Ветхий Завет так же ценен и таким же он остается законом, каким был для иудеев; Нагорную же проповедь Христа, как Христово Законодательство, для всех христиан, я к стыду своему, даже тогда и не вспомнил. На место безусловного христианского закона — Нагорной проповеди — моему воображению, конечно, в защиту войны предносились Сергий Радонежский, благословляющий своих иноков на ратную битву с татарами, затем бесчисленное множество всяких в России, Греции и других христианских странах, святых, так же благословляющих войну, затем военные чудотворные иконы, кроме всего якобы и само Евангелие, которое в устах представителей Церкви не только не отрицает войну, но даже освящает и узаконяет ее. Все это меня сильно соблазняло, и я никак не мог решительно освободиться от войны. Настала и революция. В эти дни из моей комнаты почти не выходили революционеры: с раннего утра и до позднего вечера одни входили, другие выходили. Каждый из них предлагал мне свою политическую партию, свою социальную программу, и каждый из них старался тем или иным путем увлечь и меня на свою сторону. В то время я опять с новой силой стал вспоминать Христа, и опять мне хотелось кричать Ему, кричать для того, чтобы Он расположил сердце всей России к Его Евангельскому учению. Ведь только одно Его учение властно и всемогуще абсолютно пересоздать человека и преобразовать нашу общественную жизнь. В это время при виде войны и всяких волнений в России я заметил в самом себе как бы какую-то острую досаду даже на Самого Христа. Досадовал я на Него за то, что Он, как будто, равнодушно смотрит на братоубийственную жизнь людей. Мне хотелось, чтобы Он тем или иным способом мгновенно прекратил всякие междоусобия, но вскоре я понял, что в жизни людей, в ее благоустройстве и в ее хаосе больше всего ответственны сами люди. Вот уже девятнадцать веков, как учение Христа находится на земле, а люди его совершенно не знают. Кроме учения Христа люди уже все перебрали, все перепробовали, все переиспытали, все перечувствовали и все пережили и только за все эти века христиане даже пальцем не дотрагивались до одного лишь учения Христа. К стыду всего христианства, учение Господа до сего дня находится лишь на мертвых страницах Евангелия. Правда, Евангелие иногда христианами читается, оно переходит из рук в руки, но чтобы оно переносилось со страниц в живое человеческое сердце, в самую гущу жизни, этого до сего времени еще не было. Печальна участь на земле Евангелия; до сего дня оно лежит в девственном, непочатом, совершенно нетронутом состоянии. Только редкие исключительные личности действительно дотрагивались и дотрагиваются до него и со страниц этой священной книги все слова Христа переносили и переносят на живые страницы своей собственной жизни. Много меня в этом огорчала и сама Церковь: с того дня, как она побраталась с государством, она слишком далеко ушла в сторону от своего Основателя. В настоящее же время Церковь, в лице своих представителей, живя без живого своего Основателя и руководителя — Христа, чувствует себя гораздо спокойнее и свободнее, чем в первые три века своей юной жизни на земле. Может быть, это потому, что она настолько уже в настоящее время окрепла, что не нуждается во Христе, считает, что Его могут свободно заменить собою папы, патриархи, митрополиты, архиепископы и епископы и весь причт церковный. Не потому ли она и спит себе до сего времени самым сладким и непробудным сном мертвой беспечности? Для ее представителей в настоящее время совершенно безразлично, веруют ли христиане во Христа или не веруют, почитают его за живого Бога или нет, живут ли по учению Христа или нет? — все это для них все равно. Если они иногда как будто и пробуждаются от своей многовековой глубокой спячки, то это только лишь тогда, когда эти церковные представители чувствовали, что из их рук по той или иной причине ускользала власть, а вместе с тем и сытая беспечная жизнь. Когда же власть снова оказывалась в их руках, то они снова успокаивались, и снова ложились на неподвижные мертвые формулы христианских догматов, и снова засыпали сладким сном абсолютной беспечности, нисколько не заботясь о том, чтобы все эти догматы воплотить в свою личную жизнь, а потом и в самую жизнь соборной вселенской и апостольской Церкви. Воплотить их в свою личную жизнь и в жизнь соборную, церковную необходимо нужно для того, чтобы пережить их, пережить цельно и совершенно, пережить не столько головой, сколько христианской богосыновней волей, самой церковной повседневной жизнью, и пережить не иначе, как через моральные богосыновние принципы Евангельского учения. Ведь в этом и заключается весь долг нашей христианской жизни.