Спиридон Кисляков - Исповедь священника перед Церковью

Когда последовало синодское решение о переводе ревностного служителя и проповедника Церкви Христовой епископа Серафима из Каменца в Екатеринбург, тогда и я вскоре перевелся в Омск, а потом в Одессу. Здесь на меня была возложена обязанность посещать ночлежные дома и говорить в них босякам слово Божие. С большой радостью я исполнял эту для меня священную обязанность. Босяки скоро горячо ко мне привязались, я очень жалел их. Не могу умолчать и о том, что и среди них были рабы Христовы. Я всегда им удивлялся, но прежде и больше всего меня удивляло то, как наш несчастный трудовой народ еще не утратил веру в Бога и не потерял в себе Христа окончательно. Надо ведь сказать правду: ни перед кем так христианская Церковь не виновата, как исключительно перед рабочей христианской массой. Она в лице своих церковных князей, представителей Алтаря Христова, никогда не спускалась в эту трудовую массу, никогда не вносила в ее страдальческую жизнь света Христова. Подлинно удивительно, как еще эта масса, веками лишенная Евангельского света Христова, сохранила в своей душе Христа!

В самом деле, были ведь придворные священники, есть военное духовенство, есть сельское духовенство, есть, наконец, тюремное духовенство, но не было и нет рабочего духовенства, во главе которого должен стоять митрополит или по крайней мере какой-нибудь архиепископ, всегда встающий на защиту этой обездоленной массы от всяких эксплуататоров, начиная от самого государства и кончая каким-нибудь жалким фабрикантом. Тогда бы эта многомиллионная масса рабочего люда не сторонилась от Церкви, как от равнодушной к ней мачехи, нет, эта живая масса обездоленного люда смотрела бы на Церковь, как на свою родную мать и защитницу попираемой на земле христианской правды. Невозможно было не относиться сочувственно к этим несчастным рабочим людям, после тяжелого труда на пароходной пристани приходившим ночевать в ночлежку. Мне приходилось близко ознакомиться с их жизнью. «Боже мой, — говорил я сам себе, — если бы я хоть половину их труда перенес ради того, чтобы унаследовать Царство Небесное, я бы поистине был угоден Господу».

И мне было грустно смотреть на них, но еще грустнее смотреть на самого себя. Стыдно мне было за себя перед этими несчастными бедняками. Бездомные, вечно живущие впроголодь, всеми отвергнутые бедняки! Всё же они, несмотря на свою каторжную жизнь, верили во Христа, любили Его и молились Ему часто с горячими слезами, я же, всегда одетый, всегда сытый, выхоленный служитель Алтаря Христова, проповедник Евангелия Христова, все время своей жизни живу без Христа, живу без живой в Него веры, без всякой с моей стороны любви к Нему. И мне досадно было на самого себя.

Я тяжело скорбел душой. В самом деле, кто я был сравнительно с этим обездоленным, всегда бесчеловечно измученным и обиженным и обнищалым рабочим людом? И как мне ни стыдно и ни совестно сознаться, все же я должен сказать правду, что я, как священнослужитель Церкви Господней, сравнительно с этим рабочим людом сознавал себя вредным паразитом, отъявленным обманщиком лжецом, в овчей одежде волком, церковным ханжой и праведным фарисеем. По отношению же самых босяков я, как священнослужитель, как вершитель Тайн Христовых (хотя и из черного духовенства) так же чувствовал себя их верным непримиримым врагом и льстивым безжалостным коварным палачом. Каждый раз, как только я появлялся в ночлежных домах, совесть моя всегда меня мучила. Прежде всего она мучила меня за то, что я шел к этому рабочему люду проповедовать Евангелие, проповедовать ему духовную святую жизнь, сам же лично я не принадлежал к этому бедному рабочему классу, напротив, я принадлежал к классу тиранов и мучителей всего мирового рабочего народа, кроме того, я еще принадлежал и к той касте людей, которая не только всегда брезгливо и с большим презрением относилась к этому мировому мученику Христову, но, что всего ужаснее, так это то, что эта каста, к которой принадлежал я, в угоду имущим классам мира сего, до сего времени сильно поддерживает самое существование этого страшного христианского рабства и абсолютно лишает его как света Христова, так и духовной братской Евангельской свободы. И вот когда я входил к босякам и начинал им проповедовать слово Божие, в это время совесть моя пробуждалась и властно нашептывала мне: если ты представитель Церкви, проповедник Евангельской правды, то ты по одному этому до самой смерти должен всем своим существом пожалеть и полюбить этот измученный настрадавшийся рабочий люд и, как истинный ученик Христа, ты должен раз навсегда оставить имущие классы, выйти из них и с пламенным глаголом слова Христова выступить прежде всего вообще против всякого человеческого рабства, особенно современного неслыханного христианского рабства, начав прежде всего лично с себя, со своей духовной касты, с имущих классов, ты во имя христианского Бога, во имя Евангельской правды должен стать на защиту всех этих труждающихся меньших братьев Христовых. И вот в это время, когда ты действительно выступишь на такое святое дело, и только тогда ты будешь иметь право и этим несчастным босякам говорить слово Божие. Теперь же ты по своему недостоинству прочь уйди от сего рабочего люда и с грязной и лицемерной душой не входи к ним. Ты один из тех, которые на протяжении девятнадцати веков и до сего дня являются страшными тиранами, мучителями и палачами этого жалкого обнищалого люда, которых мучают, вешают и убивают и в то же время молят Бога о спасении душ их! Так моя совесть укоряла меня, и мне было стыдно смотреть на этих несчастных босяков.

Кроме ночлежных домов, мне приходилось почти каждое воскресенье за ранней и поздней литургией произносить проповеди в Андреевском Афонском подворье. Здесь, как ни в каком другом месте, за мной зорко следили православные миссионеры во главе с епархиальным миссионером г. Кальневым. В их глазах я вскоре сделался каким-то подозрительным христианином. Многие из них глухо роптали на меня за то, что я резко говорил о святых, о чудотворных иконах, о мощах, о поминовении усопших, о покупке просфор, свечей и т. д. Мои проповеди на Евангельские темы никому из миссионеров не нравились.

В 1914 году 20-го июля, в день пророка Илии, была объявлена в России мобилизация войск против Германии. Это был первый день начала мировой войны. В эти страшные дни я чувствовал себя очень плохо. Непреодолимый ужас пронизывал меня насквозь. Лихорадочная дрожь не покидала меня: зубы как-то стучали нервно; губы дрожали; рот кривился; сердце билось учащенно; ноги подламывались; на душе была смертельная тоска. Мысли, точно ураган, с головокружительной быстротой буйно неслись в моей голове. В эти ужасные дни я весь сосредоточился на войне. «Война», шептал я себе, «да, война», вслух произносил я! Тут я смело и открыто смотрел на государство как на самую причину этой войны и других человеческих бедствий, но все как-то еще без определенных убеждений. Когда же наступали ночи, тогда я как-то мало спал: война лишила меня сна. Так я несколько ночей провел совершенно без сна. В одну из таковых бессонных ночей мне в самых ярких и живых красках представилась такая странная, может быть более чем даже странная картина: Христос вздумал Свои Слова: «И се, Я с вами во все дни до окончания века» (Мф. 28–20) временно осуществить во внешней видимой форме для всего человечества. Он появился среди всех сынов человеческих, но появился так: перед Его появлением вся земля невидимо для смертных обратилась в одну величайшую площадь. И вот, в тот момент, когда Христос появился на эту площадь, то внезапно, одновременно все люди узнали, что на площади появился Христос.