Виктор Тростников - Трактат о любви. Духовные таинства

Да и раньше, наверное, такое случалось. Скажем, пугачёвщина с её погромами – разве это не народное движение? Впрочем, тут случай другой. Пугачёвский бунт шёл под знаменем законного русского царя Петра Третьего, умерщвлённого немкой Екатериной, и под лозунгом восстановления старой веры, поруганной Никоном, так что по своему смыслу он был как раз консервативным, а не революционным. Пугачёв лишь ловко использовал ту единственную силу, которая может управлять действиями народа, – охранительный инстинкт. А то, что говорят об этом наши литераторы, приписывающие простому народу извечный дух бунтарства, – глупость и клевета. Это для них, литераторов, как и для всех интеллигентов вообще, бунт и ломка заключают в себе что-то поэтическое, а народ-то знает, что всё сломанное всё равно придётся чинить ему же самому. И тем не менее есть способ заставить его ломать: для этого надо выдать ломку за созидание.

Но тогда и в нашем случае дело проясняется. Иные были у нас зачинщики, но схема их взаимоотношений с народом была той же, что и во времена пугачёвщины. Отличие было разве лишь в том, что на этот раз носители идеи разрушения лелеяли её совершенно бескорыстно. Они не искали в уничтожении России личных выгод, они даже готовы были сами погибнуть, лишь бы погибла и Россия. Но чтобы добиться своей цели, им опять пришлось внушать народу, будто, сокрушая, он тем самым будет строить.

В сравнительно небольшом слое нашего общества нашла себе приют ненависть. И это были не трудящиеся и обременённые, а досужие и обеспеченные: аристократы декабристы, либералы помещики, интеллигенты социал-демократы. Рыба начала гнить с головы. Не низам народным, а верхушке общества всё стало не по нутру в нашей стране. Это их глаза ни на что не глядели, это им было всё здесь отвратительно. Но без привлечения к делу разрушения народа обойтись было нельзя. И тут они долго не могли подобрать нужный ключик. Помогла им всё та же НАУКА – она разработала учение, названное историческим материализмом. Согласно этому учению, главный принцип человеческого общежития заключается в необходимости соответствия между характером труда и характером присвоения продуктов труда. Если такого соответствия нет, творческие возможности людей не раскрываются и развитие общества останавливается. Далее учение объясняло, что поскольку в России труд давно стал общественным, а присвоение остаётся частным, то развитие в ней как раз и затормозилось, и, чтобы вновь открыть ему дорогу, нужно разгромить частных владельцев и отнять у них имущество. Дальше ни о чём беспокоиться не придётся: в силу самого того факта, что соответствие будет восстановлено, созидание пойдёт само собой, да ещё такими темпами, какие прежде нам и не снились.

Вот в какую нехитрую ловушку попался наш народ! Но при всей своей примитивности она была ловкой: на ней было написано «Изготовлено наукой». Ссылка на науку затыкала рты, и никто не решался спросить: а почему, собственно, должно выполняться именно соответствие, а не какая-то форма дополнительности? Может быть, связь будет много плодотворнее как раз тогда, когда она не прямая, а обратная? Какие могут быть вопросы – раз наука доказала, значит, так и есть.

Найдя средство, нужно было ещё приспособить его к специфическим русским условиям. То, что понимал под созиданием сам Карл Маркс, было для нас слишком низменным, неинтересным. Хотя Маркс всю жизнь ругал буржуазию, его собственное представление об идеальном обществе представляло собой типично буржуазную мечту, сводящуюся к желанию иметь максимум материальных благ. Трудно подняться над уровнем мышления своей среды, а западноевропейская среда, в которой вырос Маркс, была насквозь мещанской, потребительской. Иное дело – Россия, где в XIX веке ещё теплился жар православной веры. В слове «созидание» русским слышался отзвук «духовного делания» Святой Руси. Поэтому «построению нового мира», то есть разрушению существующего, нужно было придать священный характер. Надо было окрасить ожидаемое после ломки светлое будущее в мистические тона – тогда движение к этому будущему получит санкцию со стороны остаточного религиозного чувства народа. И это было сделано. Вслушайтесь в одну из типичных песен того времени:

Она пробуждает приблизительно те же эмоции, какие испытываешь в храме, слушая церковный хор. Широкая и торжественная мелодия возвышает душу и наполняет её восторженным желанием послужить великому делу. И как-то ускользает от внимания тот факт, что в тексте речь идёт всего лишь о переделе угодий. Хотя мы и слышим слова «за землю», но благодаря музыке воспринимаем их как напоминание о какой-то «земле обетованной», о Царстве Божьем. Вот в этой-то двусмысленности, в постоянной подмене низменных понятий возвышенными и наоборот состояла вторая хитрость, помогавшая первой. Исторический материализм гипнотизировал разум, здесь вводились в обман чувства.

Но и это было ещё не всё, нужна была и третья хитрость. Энтузиастам бунта надо было обмануть, помимо народа, и самих себя. Если бы они не прониклись сильным ощущением своей правоты, у них не хватило бы энергии сделать то, что надо было сделать. А для этого нужно было облагородить в собственных глазах ту ненависть, которая была их движущей силой. И они нашли выход: провозгласили её ненавистью к несправедливости. «Только несправедливость, только эксплуатация и неравенство вызывают у нас ярость, а страну нашу мы любим», – говорили они. А поскольку в тогдашней России, как, впрочем, и в любой другой стране в прошлом, настоящем или будущем, неодинаковость элементов, из которых строится общество, т. е. какое-то социальное неравенство, служило основой функционирования общественного организма и поэтому обнаруживалось повсюду, то возникал прекрасный повод гневаться на всё то, что в данный момент мешало делу разрушения. Укажите-ка такой факт коллективного бытия, который нельзя считать предпосылкой, проявлением или следствием социального неравенства! А значит, был найден способ заглушать внутренний голос, подсказывающий всякому нормальному человеку, что гнев и злость – чувства нехорошие и недостойные. После этого они стали всячески поощряться и культивироваться, и в конце концов вся российская интеллигенция переполнилась ими до краев. Достаточно было любого намека, чтобы они вспыхнули в душе. Обличители и хулители стали героями эпохи, их уважали, к ним прислушивались, им рукоплескали, за ними шли. Негодование не просто сделалось самым модным умонастроением в кругах образованных людей, но и обрело характер подлинного коллективного психоза. Скажем, Левитан выставил картину «Владимирка». На ней нет ни единого человека, изображено лишь чистое поле, пересечённое дорогой. Но каждый, кто приходил на выставку и смотрел на эту картину, сразу расшифровывал иносказание и загорался ненавистью к самодержавию и желанием его свергнуть. Можно ли сомневаться, что в таких условиях дни России, дворянских балов, губернских ярмарок и крестных ходов были сочтены?