Ирина Голаева - Повесть об одинокой птице

– Не знаю. Но точно не тем, кем являюсь сейчас. Он ведь очень образованный, начитанный, умный. Он с детства стал для меня каким-то идеалом, к которому я стремился. Мой дом, моя семья, эти узкие мещанские интересы, пьяный отец, кудахтающая мать только подавляли меня. Мне хотелось бежать из дома. А дядя Боря дал мне иное направление.

– Так почему же ты тогда не хочешь зайти к нему?

Он отвернулся и резко отдернул руку. Сразу же холод обдал ее согретую ладонь.

– Я уже был у него, – отрезал он.

– И что? – смутно подозревая какую-то неприятность, протянула она.

– Я не хочу об этом говорить.

Дальше они пошли молча и рядом, но врозь. Подошел автобус. Она прервала молчание.

– Ты позвонишь, мы ведь решили насчет воскресенья?

– Что решили? – словно пробудившись от сна, подняв брови, спросил он.

– Как что? Ты же решил сходить со мной в церковь. Уже забыл?

Он смутно припомнил разговор по дороге, но его мысли потекли уже в совершенно другом направлении.

– Ладно, созвонимся, – холодно буркнул он в ответ.

Она зашла в автобус и помахала ему рукой. Он задумчиво смотрел вслед уходившему автобусу, в ярко освещенном салоне которого виднелась она, в голубом пальто. Только когда огни автобуса скрылись, он вздрогнул, словно очнулся от минутного оцепенения. Ему вспомнился недавний разговор с дядей Борей. Он зашел к нему, можно сказать, случайно. Мать попросила завезти банки, которые она навертела на даче. Борис Николаевич был один. В квартире пахло краской.

– Чем это пахнет у вас? – как всегда с налетом некого раздражения спросил он.

– Да окна решил покрасить, батареи, ну обновить, в общем, старое, – устало произнес он.

– Вот, мама прислала вам, – сказал он и стал осторожно вынимать из большой сумки завернутые в газету банки. – Куда поставить?

– Ставь сюда, – растеряно махнул он рукой на пол в прихожей.

– Ну, я пойду, – сказал он, направляясь к двери.

– Постой, – вдруг остановил он его. – Я должен с тобой поговорить. Это даже хорошо, что ты сейчас заехал. Именно сейчас.

Борис Николаевич волновался. Он снял домашний передник и стал мять его в руках.

– Мне тяжело тебе об этом говорить, но я должен. Я давно должен был сказать и тебе, и ей… – дядя поднял глаза и посмотрел на него серьезно и пронзительно.

– Кому, ей? – не понимая, произнес он.

– Ну, ей, – тихо и твердо сказал Борис Николаевич. И тут он понял, о ком идет речь. Конечно, это была она. О ком еще мог говорить с ним дядя Боря?

– И что же? – так же серьезно произнес он. Они долго, пристально, как два бойца перед боем на ринге, посмотрели друг на друга. Никто из них не оторвал своего взгляда первым. Так, глядя прямо друг другу в глаза, они продолжали разговор.

– Мне трудно говорить тебе об этом, потому что ты мой племянник. Потому что я уже не молод. И, наверное, не должен тебе всего этого говорить, но не могу. Понимаешь, не могу! Ты же погубишь ее! Она другая, она не такая, как все.

– А, так вы об этом! – протянул он. Какая-то наглость, надменность внезапно появились в его металлическом голосе. Его и забавляло, и возмущало дядино желание учить его, встать у него на пути. Он и подумать не мог, что когда-нибудь их дороги вдруг так пересекутся. Для него дядя был чем-то из разряда допотопных ископаемых, из прошлого века. Все в его манерах, тактичности, какой-то старомодной совестливости, контрастировало с настоящим временем. Да, он многому учился у дяди. Но быть, как дядя, было для него немыслимо. Он смотрел на него и удивлялся. Таким он не видел его никогда. Под этим взглядом с непонятно откуда взявшейся твердостью и смелостью, он чувствовал, как слабел. И это неприятно ранило его. Он, всегда считавший своего дядю Борю чудаком и простаком, ничего не смыслившим в этой жизни, вдруг нашел его сильным, цельным, а себя – слабым и раздробленным. Дядин прямой взгляд непонятным образом ломал его собственный. Стараясь не отрывать и не опускать глаза, он тихо процедил:

– Но ведь это же смешно, дядя!

Борис Николаевич побледнел, но, справившись с собой, твердо ответил:

– Оставь ее. Она не дичь для тебя. Ты сломаешь ей жизнь, она и так очень несчастна. Я вижу, как она тянется к тебе, к твоей молодости, силе. Но ведь она не станет для тебя единственной.

– А если станет? – выпалил он.

– Пойми, это жизнь, не игра, а она – не игрушка. Вы совершенно разные. Она еще сможет найти свое счастье и быть счастливой.

– С тобой, что ли?! – вдруг вырвалось из него. Он отметил про себя, что первый раз назвал дядю на «ты» и смутился. Дядя отвернулся.

– Я все тебе сказал. Даже, может, больше того, что надо. Теперь можешь идти, – тихо произнес Борис Николаевич.

Он хотел что-то ответить, но его дыхание от негодования перехватило, и он, сдержав себя, повернулся и в сердцах сильно хлопнул дверью. Дверь не захлопнулась. Послышались открывшиеся замки соседей, услышавших шум на лестнице. Раздраженный, раздосадованный на себя и дядю, он быстро сбежал вниз. В лицо ударила струя осеннего воздуха и охладила его пыл.

Борис Николаевич сидел в кресле, взявшись за голову руками. Может, в первый раз после далекого детства он плакал. Входная дверь так и осталась широко раскрыта. Упавшие банки раскатились по прихожей, запутавшись в газете. Сквозняк взбудоражил шторы, которые, словно крыльями, перепугано захлопали своими большими полотнищами. Удивленная старая соседка заглянула в квартиру. За много лет жизни рядом она впервые видела такое. Смущено шаркая домашними тапочками, она прикрыла дверь, шторы успокоились…

Он вспомнил этот свой последний разговор и ее желание встретиться с дядей. Ревность плеткой стегнула его по сердцу. Дядя и она – как это возможно! Он же старик!

Ему хотелось что-то сделать, чтобы выплеснуть накопившиеся чувства. Он схватил ветку и, ударяя ею по опавшим листьям, резкими шагами пошел прочь. Ветка сломалась. Он подошел к дереву и сильно ударил ладонью по его мокрому шершавому стволу. Даже не почувствовав боли, он ударил еще. И только когда поднял руку, чтобы закинуть назад растрепавшиеся волосы, увидел кровь на ней. Эта кровь его сразу отрезвила. Он еще раз вспомнил пронзительные слова дяди: «Ты ведь погубишь ее!». Все внутри передернулось. Не веря в мистику, он махнул рукой, словно отгоняя от себя что-то незримое, может быть, эти слова, и ожесточенно крикнул в небо: «Это неправда! Я дам счастье!».

Это новое чувство внезапно, как на всей скорости мчащийся автомобиль, выскочило из-за угла и поразило их обоих. В один миг и навсегда.

Возможно, есть что-то с первого взгляда. А может, оно и может быть именно так, и только тогда это будет настоящим. Трудно сказать. Но он точно знал: она ему нужна. Она точно знала: другого быть не может. Так их дороги с каждым днем сходились все ближе и ближе, пока однажды не пересеклись, став одной.