Ирина Голаева - Повесть об одинокой птице

Говоря это, он смотрел в окно, куда-то вдаль. И не видел, как ее щеки вспыхивали. А он продолжал:

– Нравственность – это же голос нашей совести, так называемой «судьи Божьей» в нас. Если совесть испорчена настолько, что человек не слышит ее голос, он будет жить безнравственно.

– А что является показателем нравственности? – спросила она, чтоб хоть как-то вступить в разговор. Борис Николаевич, продолжая смотреть в окно, на секунду задумался, а потом медленно произнес:

– Если брать мировую историю или этнографию, можно увидеть, что у каждого народа и в каждом времени была своя нравственность. То, что было нравственно у одних, другие рассматривали как безнравственное. Но, во всяком случае, законы нравственности – что можно, а что нельзя – шли от государства. При первобытнообщинном строе не было этих понятий, но в то же время я не могу назвать жизнь людей того времени безнравственной. То же, что жизнь собаки или волка. Просто, чем ближе человек стоит к природе, тем меньше ему требуется различных условностей для существования в этой среде. Он просто живет в гармонии с природой, любит, понимает ее. Чем менее цивилизовано общество, тем меньше обязанностей у человека перед ним. Основной обязанностью всегда было продолжение и защита рода. Это заложено в каждом животном. Но, когда общество переходит на новый уровень отношений, разрастается, когда образуется государство, то, чтобы поддерживать в нем порядок и жизнеспособность, требуется нравственность. Она разграничивает права и обязанности людей между собой и друг к другу. Вот закон Моисеев – идеальный образец нравственности классового общества. Этот закон оказался залогом жизнеспособности еврейского государства на несколько столетий. Огромные Империи рушились и пропадали, а иудеи живут до сих пор и пытаются исполнять свой закон. Любая конституция государства – это образец нравственных отношений и требования к членам этого государства. Таким образом, выявляется связь нравственности с государством в идеальном своем качестве. Конечно, некоторые могут жить безнравственно, и это, как правило, те, кто преступает закон – преступники. Но их относительно мало по сравнению с общим количеством законопослушных граждан. А если это соотношение меняется в противоположную сторону, такое государство гибнет. Вот опять и вышли на Содом и Гоморру. Наверное, это и послужило к их гибели. Человек должен быть очень внимательным к голосу совести и ни в коем случае не потерять ее. Иначе он вообще перестает быть человеком.

– А если совесть есть, но человек, скажем так, преступил этот закон нравственности? Что тогда? – постаралась спросить она как можно более беззаботно. Но он, видимо, почувствовал ее волнение и, стараясь не смотреть на нее, ответил:

– Тогда такому человеку только Бог судья. Если совесть есть, то человек еще способен услышать то, что ему хочет сказать Бог.

– А как это услышать?

Он не выдержал и с улыбкой посмотрел на нее.

– И это вы задаете мне такой вопрос, товарищ верующая христианка?

Она густо покраснела. В этой беседе она совсем забыла, кто есть кто. Борис Николаевич так просто и интересно рассуждал, что она, как всегда, забыла, что он значится вроде бы неверующим. Но почему «вроде бы»? Почему неверующим? Может, неверующей в данную минуту была она? Это откровение ее поразило, как молния. Она не выдержала и в сильном волнении сказала:

– Борис Николаевич, вы тоже верующий. Настоящий верующий. Может, я по сравнению с вами фальшивое золото, а вы настоящее. Вы ведь всю жизнь храните себя!

Непонятно отчего, на ее глазах выступили слезы. Конечно, это она оказалась неверной, фальшивкой, не сумевшей сохранить себя перед первым же искушением. А он, сколько лет он уже хранит себя! Она вдруг увидела его совсем по-другому, и это сильно поразило ее. Он, увидев слезы на ее глазах, поспешил дать салфетку. Его самого до слез растрогали ее слова.

– Ну что вы? Вы же совсем меня не знаете. Я по сути своей – мирской, даже немного атеистический человек. Сомневающийся, Фома неверующий. А вы меня уже в святые записали. Мои слова – это слова. У меня профессия такая – говорить умные слова. Вы на это не смотрите и на этом не претыкайтесь. Вы ведь правильно связываете веру с церковью, – он посмотрел на нее. – Вы нашли свою церковь, по-своему любите ее, стремитесь туда. Ведь это счастье! А я вот так и сижу все у разбитого корыта. Строю себе какие-то замки, пытаюсь все понять, осмыслить. А вера-то, она приходит внезапно, как озарение. И тебе не надо это доказывать. Для тебя это очевидно. Я рад за вашу веру. А про меня вы, право, перегнули. Я духовный скептик и аналитик, таким обрести веру очень тяжело. Как сказано в Писании: «Сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Да не думает такой человек получить что-то от Господа». Это как раз про таких, как я. Так что до веры, до статуса святого мне еще далеко. Вы намного ближе со своей простой, детской верой. Может, наивной в моих человеческих глазах, но драгоценной в Божьих.

Она слушала его, и внутри зрела борьба. Рассказать ему все – о своей жизни в эти последние месяцы, о церкви, которая поставила ее на замечание, о том, что все отвернулись от нее, или нет? В нем одном она видела хоть какое-то понимание и опору. Но своей правдой она боялась потерять и его. Он верил ей, в нее. И ей было больно это слышать. Знал бы он на самом деле – какая у нее вера, думала она. А он продолжал и продолжал говорить о вере, о Боге, о своем сомнении, и все эти слова были как нож по ране.

– А знаете что, – весело сказал он, подходя к большому холодильнику, – мы сейчас откроем банку соленых огурцов и закусим ими.

Он наклонился, ища банку.

– Кстати, эти огурцы дачного посола. Вкусные, хрустящие. Да где же они? А вот, – и он достал самокрутную банку. – Племянник привез, – голос его погрустнел. Он поставил банку на стол и, взяв консервный нож, быстро открыл ее.

– Вот, накалывайте на вилку, – сказал он, пододвинув к ней банку. И сам тоже наколол аккуратненький огурчик.

– Да, действительно, потрясающе вкусные, – сказала она, ощутив большой аппетит. Положив огурцы на простой черный хлеб, они ели их, хрустя за обе щеки. Съев уже три огурца, она захотела еще. Вскоре банка была опустошена.

– Ну, а теперь чаю! – победно сказал он.

Она все не могла отделаться от чувства, что должна сказать ему правду. В особенности, когда он стал нахваливать ее веру. Она потупила глаза и, глядя на золотистый чай в чашке, тихо произнесла:

– Борис Николаевич, я должна вам кое-что сказать, – и замолчала.

– А вы считаете нужным мне это говорить? – спросил он, посмотрев на нее. Она подняла свои большие голубые глаза. В первый раз так долго она смотрела в его глаза. Раньше она старалась все время их отвести и даже стеснялась ловить его взгляд. Но сейчас она смотрела в его уже не молодые, серьезные глаза и словно читала, что он и так обо всем догадывается и все знает. Не отводя глаз, она ответила: