Ирина Голаева - Повесть об одинокой птице

Комната была небольшая. За длинным столом сидели 10–12 братьев. В центре сидел брат Юра, пресвитер. Ей рукой показали место у дверей в конце стола, там как раз стоял одиночный стул. Она села.

Братский гомон улегся. Брат Юра встал и, обращаясь к ней, сказал:

– Мы рады, что ты смогла прийти сюда. Наши молитвы не были напрасны. Господь услышал нас, – братья радушно закивали головами. – Мы слышали, что ты хотела нам что-то сказать. Вернуться в церковь. Покаяться. Это так?

Она мотнула головой. Во рту ее стало сухо. Она чувствовала, как все тело, начиная с ног, начало неметь.

– Мы не знаем и не хотим знать, как ты жила все это время, – и он многозначительно посмотрел на нее. В этом взгляде она прочла многое – и укор, и осуждение, и их победу, превосходство. Ей казалось, что она под этими пристальными, такими холодными взглядами, стала мгновенно уменьшаться, как Алиса в стране чудес. Все лица братьев для нее слились в некое одно, которое замыкалось суровым лицом Пастора. Он продолжал:

– Если ты решила покаяться и попросить прощения за все свое несмиренное поведение пред Богом, церковью, то ты должна это сделать. Открыто, на членском собрании. Мы переговорим с братьями, когда это лучше сделать. Но прежде ты должна ответить нам: кроме своей души, осквернила ли ты тело? – Юрий немигающим взглядом посмотрел на нее. Над столом зависла гробовая тишина. Казалось, что весь мир прильнул в эту минуту к ней, желая узнать сокровенное. В горле уже давно стоял сухой комок, не давая ей сказать ни слова. Она молчала. Брат Юра опять повторил свой вопрос, сделав ударение на нужном слове. Она собралась с силами и выдохнула из себя: «Да!»

Услышав этот ответ, который, видимо, они так ожидали, мужчины загудели. Только сейчас она осознала, что вокруг нее были одни мужчины. Ей стало как-то мерзко. Словно ее раздели донага и выставили, как товар на невольничьем рынке. Ее передернуло от этого сравнения, но именно такой она ощущала себя в эту минуту.

Братский гул умолк, и брат Юра опять обратился к ней:

– Понимаешь, ты совершила тяжкий грех. Что тут миндальничать? На тебе грех прелюбодеяния. Ты убила свою душу. Только Бог может тебя помиловать через Христа. В церкви, среди нас, ты будешь пока на замечании, дабы эта скверна не распространялась на других. Мы не запрещаем тебе посещать богослужения, кроме членского. Формально ты хоть и остаешься членом нашей церкви, но пока находишься на братском замечании, посещать такие собрания не должна. Это же касается и причастия. Как долго это будет продолжаться для тебя, не знаю. На все воля Божья, – он поднял глаза и воздел руки. – Тебе надлежит пройти это очищение. И если ты пройдешь его с честью для себя, то вернешь ее в глазах других членов. Приветствовать тебя никто не будет, и ты сама не должна. Прими все это, как должное от Бога. Нет ни одного греха, который бы не простил Бог через Христа. Даже царь Давид согрешал, но Бог его миловал, правда, давал ему проходить через большие скорби. В этих скорбях будет и твое очищение. Сейчас иди. Можешь остаться на собрании. Но не забывай о том, что мы тебе сказали насчет приветствий и причастия. Сейчас мы помолимся и благословим тебя. Давайте, братья, вставайте, будем молиться.

Задвигались стулья. Братья неуклюже встали вокруг стола. Первым начал молиться Степан, и так все по кругу. Последним помолился брат Юра. Она стояла на молитве, и слезы солеными ручьями лились и лились из ее глаз. Ей казалось, что какой-то невидимый покров опустился на нее с неба и покрыл ее наготу. Она судорожно перебирала засохшими губами и тихо шептала: «Благодарю Тебя, Господи! Прости меня! Не оставь! Слава Тебе!» Вскоре молитва кончилась, братья гуськом стали выходить, не глядя на нее и не произнося ни слова. Брат Юра задержался, посмотрел на нее и сказал: «Держись Божьей благодати! Да сохранит она тебя от падений!» Положил ей свою руку на чело и прочитал одну из молитв.

Она осталась одна. В зале, видимо, уже собрался народ, потому что слышался гул. Ей было страшно входить туда. Она сидела, вытирая ладонями слезы. Как всегда, рядом не оказалось платка. Вдруг дверь в комнату приоткрылась, и вбежал тот самый молоденький братик. Увидев ее еще здесь, он засмущался и, словно оправдываясь, тихо сказал: «Извините, я здесь Библию свою оставил». Найдя ее, он так же смущенно что-то пробормотал себе под нос и исчез за дверью. Вскоре послышалось дружное пение. Собрание началось. Она тихонько приоткрыла дверь. В коридоре уже никого не было. Быстро промелькнула запоздавшая сестра. Она выждала еще несколько минут. Вынула из сумки темную косынку и повязала на голову. Почему-то, случайно или нет, именно такая оказалась у нее. Потом осторожно, почти на цыпочках, вошла в зал и села в последнем ряду. Молодая сестра, кормившая ребенка, увидев ее рядом, отодвинулась. Она словно не заметила этого. Больше рядом никого не оказалось. Богослужение шло своим ходом. На нее никто не обращал внимания, и она стала успокаиваться. Братья выходили на проповедь, все хором пели псалмы. Все было, как раньше. Только для нее как-то по-особенному, тепло и близко. Перед окончанием собрания она тихонько встала и пошла к выходу. Молодая сестра с ребенком надменно посмотрела ей вслед. Спиной она почувствовала этот взгляд, но простила. Ей ли было судить других?

Вечером она пришла к Раисе. Та, видимо, уже все знала, потому что особо ее ни о чем не расспрашивала. Дав ей ужин, пошла укладывать детей, а потом, постелив ей постель, удалилась к себе.

Утром она поехала в институт, захватив взятую накануне сумку. Перед занятиями заглянула к себе домой, поставила сумку в коридоре и заметила на полочке прихожей ключи. Они одиноко лежали там. Она бросила тревожный взгляд в открытую дверь кухни, откуда виднелся белый стол. Но на нем ничего не было. Она еще раз посмотрела на ключи, тяжело вздохнула и вышла из квартиры.

Вернувшись вечером, она разложила свои вещи и обратила внимание, что исчезло то немногое, что висело в шкафу из его одежды. Ей стало обидно и горько. Она поняла, что он приходил и забрал вещи. А значит, навсегда ушел от нее. Попользовался и бросил. Так, кажется, говорится в миру. Она подошла к большому зеркалу трюмо, которое осталось еще от матери, когда она жила здесь, и посмотрела на себя. Прямые светлые волосы, голубые глаза, нежные розовые губы, тонкий стан. Иногда ей нравилось любоваться собой. Наверное, она была красивая. Но никогда не задумывалась об этом. Еще раз посмотрев на себя в зеркало, она подняла руку и изо всей силы ударила себя по щеке. Потом по другой. Щеки моментально покраснели. На коже выступили белые полоски пальцев. Ей хотелось избить свое лицо до крови. Но, увидев эти белые полосы на раскрасневшихся, пунцовых щеках, она сжала их рукой, до боли, и, посмотрев на уродливо поднявшийся нос и щеки, сжала их еще со всей силы и еще раз ударила по левой щеке. Белые полосы покрыли все лицо. Она отвернулась. Больше она не хотела видеть себя.