Ирина Голаева - Повесть об одинокой птице

Когда они вышли из здания, она тихо спросила:

– А почему ты не хочешь венчаться?

Он с удивлением посмотрел на нее.

– Венчаться? Где?

Она сначала заглотнула воздуха, но потом сама обескуражилась вопросом и призадумалась. Действительно, а где они могли повенчаться? Вариант с ее церковью отпадал. В Православной? Но как это возможно, если ни он, ни она не являются православными? Она перебирала в голове разные варианты, и выходило одно – никто не даст им венчания. Это ее сильно потрясло и расстроило. Она подошла к кованой оградке набережной и, облокотившись, посмотрела вниз. Вода в реке была еще замерзшей, но в продольной полынье плавала серая уточка.

– Что, ты расстроилась опять? – спросил он, взяв ее за плечи. – Мы же с тобой уже говорили об этом.

– Да, говорили. Но я никак не могу свыкнуться с тем, что теперь я, благодаря тебе, вне церкви.

– А для тебя это так важно? – в его голосе послышались нотки раздражения. Он опять начинал ощущать эту незримую преграду, которую ему никак не удавалось разрушить.

– Да, важно, – резко ответила она. Ее тоже начинал задевать его раздраженный тон. После того рокового воскресенья она не разу не была на собрании. Сначала она панически боялась звонка телефона и каждый раз, когда он звонил, с тревогой поднимала трубку. Но никто из церкви ей ни разу не позвонил. Все словно забыли ее или вычеркнули из своего сердца. Теперь, когда прошло время, это безразличие стало ее задевать. Оказалось, что она совершенно одна, и кроме него никому не нужна. Институтские друзья охладели к ней, когда она еще уверовала. Борису Николаевичу она не звонила, а тот вообще ей никогда не звонил, видимо, из-за своей большой деликатности. С матерью она не виделась уже несколько месяцев. А больше ведь никого и не было. Остальное время и место занимала церковь. Но и церкви теперь у нее не было. Когда она реально осознала и увидела себя такой одинокой, уныние незримой шалью покрыло ее плечи. И вот сейчас, когда спросили про венчание, она опять ощутила на себе эту печать оставленности.

Он отвернулся от нее, глядя на проезжавшие мимо машины.

– Почему у нас все не как у людей, не как у всех? – с горечью произнесла она.

– А с какими людьми ты себя хочешь сравнить? Вот с этими, что ли?

В эту минуту мимо них проходила пара. Это были, видимо, иностранцы. Потому что они шли и как-то тупо улыбались, кивая непонятно чему головами.

Она повернулась к нему и посмотрела вслед уходящим людям.

– Я чувствую себя очень одинокой, покинутой и ненужной.

– Чушь какая-то, – возмущенно фыркнул он. – Ты сама вдалбливаешь себе эти глупые мысли. Кто тебе еще нужен, если мы есть друг у друга?

– Но мы ведь живем во грехе! – воскликнула она.

– Это ты решила, что это грех. Грех – он в твоем собственном сознании. Все грехи идут оттуда. Сколько раз я говорил тебе, что твое сознание искажено!

– Чем искажено?

– Тем, что ты пытаешься все время измерить себя и Бога мерками одной морали и цитат. Но сколько бы ты ни пыталась это сделать, у тебя не получится. Пока в тебе еще есть хоть капля правды, ты будешь чувствовать нестыковки своих пониманий с жизнью. Жизнь всегда будет выше, и требования ее к тебе – тоже. Только такие прожженные в своей совести твои «братья» уже ничего не чувствуют. Они как забор – ровны и без задоринки.

– Не смей осуждать их! Какие бы они не были, ни ты, ни я не можем их судить! – воскликнула она в их защиту.

– А кто их судит?! Нужны они мне очень. Я вижу, они нужны тебе, и никак не пойму, зачем? Что они могут тебе дать, кем сделать? Очередной струганной доской в своем заборе? Тебе это надо?

– Я не доска и собираюсь ей быть, – обидчиво ответила она. – Но я страдаю без Бога.

– А разве тебе нужно быть в церкви, чтобы видеть Бога и знать, что Он с тобой? Разве Он не видит тебя сейчас, вот тут, на набережной? – и он развел руками. – Где сказано, что Бог обитает в какой-то келье?

– Да, но в церкви я сильнее ощущала Его, нежели вот здесь, на этой набережной, с тобой.

– Ах так, тебе мешает мое присутствие? Ну что же, не стану вам мешать! Общайтесь друг с другом! Как говорится, третий лишний! – воскликнул он громко и, махнув рукой, не оборачиваясь, пошел вперед.

Она растерянно посмотрела на него, а он все удалялся и удалялся от нее. Ей сначала захотелось окликнуть его, догнать и помириться. Но какая-то гордость, обида поднялись в ее сердце, и она осталась на месте, глядя ему вслед. «Ну и пусть идет, – с негодованием пронеслось в голове, – все равно ведь вернется». И резко развернувшись, она пошла в другую сторону.

Когда она пришла домой, то была неприятно удивлена, что его нет. Прошел час, другой, наступил вечер – его не было. От тревоги ожидания прежняя злость стала притупляться. Она смотрела на свой телефон, который молчал. «Может, позвонить первой?» – мелькнула мысль. Но тень прежней обиды возникла перед ней, и она положила трубку.

Наступило утро, а он не появился.

Всю ночь она почти не спала, ворочаясь в холодной постели, вставая от каждого звука на лестнице. Вроде все было так, и не так. Она сама не заметила, как быстро привыкла к нему и к тому, что была не одна. А вот теперь она действительно оказалась одна.

Когда на следующий день, придя вечером, она обнаружила, что его нет, то поняла – он больше, вот так, как раньше, не придет. Сев на перила дивана, она закусила губы и посмотрела в окно. Стекло полупрозрачным ликом отразило ее печальное лицо. Она смотрела на себя в оконном отражении и вспоминала последние месяцы своей жизни. Как так получилось, что она осталась совсем одна? Как она ни пыталась ответить на этот вопрос, все сводилось к нему. Она отчетливо поняла, что причиной всего был он. «Но как он посмел бросить ее? Там, у дверей ЗАГСа!» – от этой мысли ее начинало колотить. Она взяла свою сумочку и вытащила из нее два новеньких бланка, где говорилось, что через два с половиной месяца в 14–30 назначено их бракосочетание. Эти новенькие глянцевые бланки беззаботно лежали перед ней. Она раз за разом перечитывала строки, где витиеватыми буквами были написаны их имена и фамилии, годы рождения. Два соединенных золотых кольца венчали бланки сверху. Заветные, красивые, сказочные бумажки! С разочарованием она смотрела на них, а два листка словно с насмешкой смотрели на нее. Она зажгла свечку. Волшебный золотистый огонек стройно горел. Какое-то притягательное очарование было в этом огне. Он манил и одновременно пугал.

Она еще раз взглянула на эти беззаботные бланки, взяла один и медленно поднесла к огню. Огонь, почувствовав новую пищу, сначала вздрогнул, покосился, даже поник под тяжестью листка, а потом вдруг ожесточенно вспыхнул и плавной волной побежал вдоль бумаги. В первое мгновение буквы освещались, потом начинали плавиться под огнем, оставляя после себя только черный прах. Так произошло и с другим листком. Отряхнув руки от пепла, она легла на диван и еще долго смотрела на горящий огонек. Она не плакала, хотя очень хотелось. За окном ровно падал снег. В комнате было темно. Только слабый огонек свечи заставлял плясать по стенам причудливые тени. Наблюдая за этой вакханальной пляской, она не заметила, как уснула. Когда утром она открыла глаза, то увидела, что свеча догорела, а вокруг нее лежали ошметки почерневшей бумаги. «Неужели теперь все кончено, сожжено?!» – пронеслось в голове. Она уже жалела, что сожгла пригласительные билеты. Но ничего было не вернуть. Она собрала мусор в ладонь и понесла на кухню. В эту минуту пронзительно зазвенел телефон. Еще никогда она не слышала, чтобы он так громко звенел.