Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Надень, брат, согреешься!

— Спасибо, Халиль, не надо!

В просветы между тучами проглянуло голубое небо, прозрачное как стеклышко.

— Десять лет мыкаюсь на чужбине, — произнес Хыдыр.

Деревня осталась далеко позади. Скрытая утренней дымкой, она, по мере того как дымка рассеивалась и поднималось солнце, становилась видна все отчетливей и отчетливей.

Когда деревья безумствуют от счастья и наряжают свои ветви в пышный убор из листьев и цветов — как прекрасна тогда Маласча!

Когда земля покрывается густым цветистым ковром, полевые лилии вспыхивают белыми, желтыми и розовыми огоньками, а кусты вербены полыхают фиолетовым пламенем — как прекрасна тогда Маласча!

Стремительно взмыли в небо ласточки, закружились белые аисты — Юрегир проснулся во всей своей красе.

В голубоглазых цветах, в песнях и плясках, в веселых хороводах оживает любовь. На земле Юрегира — весна! На земле Юрегира — любовь! Но грустна звучащая здесь песня, это песня несчастливой жизни, песня невыплаканных слез; она в жалобном блеянии овец и ягнят, в шитье пестрых женских платков. И расцветает надежда земли Юрегира, она — в красных от хны девичьих руках, в волосах, заплетенных в косы…

Когда с легким щелчком раскрываются маки и алым ковром покрывают поля, когда небо украшают редкие облака, на земле Юрегира наступает весна.

На ветвях, истосковавшихся по теплу, мелькают среди зелени листвы белый, красный и синий цвета. Мотыльки трепещут, томясь жаждой жизни. Они порхают с цветка на цветок, словно ищут самый счастливый, и цветы после этого становятся еще красивее. Жуки приносят на крыльях теплые, погожие дни. Все тянется к жизни! Каждая букашка, каждый цветок. В жужжании пчелы звучит весенняя песня, полная любовного томления. Вместе с весной на землю Юрегира приходит надежда, но наступает осень и надежда уходит. На болотах расцветают белоснежные кувшинки. Как хорошо тогда жить, любить и грустить!

Под этой безлюдной красотой Маласча хранит свою тайну. При одном упоминании о Маласче у детей сладко замирает сердце, как от сказки, а старики погружаются в задумчивость, с грустью вспоминая былые дни. В шелесте листвы, в пении птиц, в убаюкивающем шепоте степных трав — рассказ о горькой судьбе Маласчи.

Давным-давно в деревне Маласча жили настоящие богатеи. Из ассигнаций свертывали цигарки, ассигнациями разжигали огонь, когда собирались варить кофе. Жены богатеев были толстые и красивые, дети — избалованные. Жили они в громадных особняках, спали на пуховых перинах.

Говорят, на земле Маласчи даже камень превращается в золото. Но кто ничего не нажил, тот прозябал в нужде, ходил в лохмотьях, разутый, хотя трудился на этой богом благословенной земле в поте лица, от зари до зари гнул спину, пока не хлынет горлом кровь.

Богатеи жили припеваючи. Захотят — отправятся в Адану, а то и в Стамбул, откупят бар-ресторан с восточной музыкой и пируют. На все были готовы, только бы молва пошла: «Аданцы пожаловали». Резались в карты, распутничали, с жиру бесились, а бедняки гибли от нищеты, от болезней, не в силах вынести тяжкой доли.

Хозяева так втянулись в разгульную жизнь, что только и думали о женщинах да кутежах. Где им было интересоваться судьбой бедняков, они забросили даже собственные дома и дела. Но вот настал день, когда они лишились части своих земель, а потом потеряли их полностью. В двери стучались кредиторы. Особняки, сады, фаэтоны, лошади — все пошло с молотка. Земли Маласчи поделили между собой помещики из близлежащих деревень. И крестьянам пришлось уходить. Они разбрелись кто куда. Но каждый унес с собой предание о Маласче, песню о Маласче.

С того дня Маласча заросла чертополохом, густой травой, цветами. Где прежде пели соловьи, теперь кричат совы. На этой земле все растет само и само засыхает. Страшно там, глухомань да безлюдье.

Есть в Маласче святая могила. Каждую весну к той могиле сходятся крестьяне со всей округи, приносят в жертву петухов, жгут свечи и просят святого помочь им. Заодно собирают плоды мальвы, головки полевого мака… И так каждый год, это уже вошло в обычай.

А в последнее время там стали возделывать поля, сажать сады, засевать пустоши. Вроде бы жизнь потихоньку возвращается в Маласчу. Да только… боятся люди, что вдруг придут ее прежние хозяева. А богачи — они во все времена одинаковы.

— Вот как все было, сынок, — сказал Длинный Махмуд. — Вот тебе и весь сказ о Маласче.

Махмуд сидел с сыном в тени, под навесом. Мальчик долго оставался под впечатлением услышанного.

— Отец, а что стало с теми богатыми ага?

— Ушли они, сынок. Далеко-далеко ушли.

— А совы?

— А совы, сынок, так и остались в Маласче. Сидят себе и таращат глаза, да все в нашу сторону, на нашу деревню. Когда-нибудь, сынок, они и сюда прилетят. Тогда здесь тоже ничего не останется. Одни совы будут хозяйничать и гукать: гу-ук! гу-уук! Сколько раз сова гукнет, столько людей и помрет. Все вымрут. Все, кто отважится здесь остаться.

Мальчик испуганно смотрел на отца широко открытыми глазами.

— И мы помрем, отец?

— А то как же, сынок. Гукнет сова — и всем нам каюк!

Эмине, дочь Длинного Махмуда, уже знала: стоит отцу осерчать, он сразу начинает рассказывать о Маласче, чтобы отвести душу. И Енидже, дескать, ждет участь Маласчи: налетят совы и все жители Енидже погибнут. Девушка наперед знала, что скажет отец, и не прислушивалась к его словам.

Эмине, худенькая стройная девушка, проворно стирала белье в мыльной пене. Целый мир был сосредоточен в больших и маленьких, блестящих и разноцветных, как воловьи глаза, мыльных пузырях. В каждом пузырьке — цветок, небо и Эмине. Все, что было вокруг — голубое, зеленое, красное, — все переливалось в этих пузырьках. Они лопались и снова рождались из пены.

Из пяти домов, стоявших на краю деревни, их был самым крайним. Окно за решеткой из пяти железных прутьев выходило на дорогу. В каждом дворе — груда хвороста и куча навоза. Поодаль — отхожее место для всех пяти домов, огороженное и обитое листами жести.

На пороге соседского дома появился бекчи [7] Бекчи — караульщик, ночной сторож. Муса в одних подштанниках. Мать бекчи мыла в лохани борзого щенка. По двору с невозмутимым видом разгуливали куры, разгребая землю возле груды хвороста.

Муса бросил взгляд на голубятню.

— Вот мою собачонку моего внука Али, — сказала старуха Эмине.

— Гуль-гуль-гуль! — позвал Муса голубей, потом заметил Эмине и крикнул в шутку: — Почему же это, девка, никто тебя до сих пор не умыкнул?

— Что это вы такое говорите, дядюшка Муса…

— Только и знаешь, что дрыхнуть, байбак ты эдакий, — одернул его Длинный Махмуд.

— Сам ты байбак! — И Муса зашагал к отхожему месту.