Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Поздновато, Муса, ты в сторожа подался. А то не увели бы от тебя жену.

— Что было, то сплыло. Зато сейчас я твою дочь стерегу.

— Мою дочь, Муса, никто не уведет. В один прекрасный день я, как положено, замуж ее выдам. Дожить бы мне до этого. Ничего больше у аллаха не прошу. — Длинный Махмуд сокрушенно покачал головой.

По небу бежали тучи. Иногда между ними вклинивались солнечные лучи, и тогда земля делилась на светлые и затененные островки.

— Как переменилась погода, — заметил Махмуд. Муса вздрогнул:

— И мы, родимый, и мы…

Земля уже подсыхала. Пролегавшая рядом дорога была грязно-бурого цвета.

— А жена твоя где? — спросил Муса. — Что-то не видно ее.

— Она помогает жене Плешивого Хасана. Хлеб пекут.

— И Плешивый Хасан уже не тот…

— Я слыхал, он тоже собирается уходить?

Муса кивнул.

— Вот и я говорю, — продолжал Длинный Махмуд, — да только никто мне не верит. Пусть мне обе руки отсекут, если Енидже не превратится во вторую Маласчу.

— Плешивый Хасан встретил в городе детей Аджема. Живут не тужат, говорит. После этого он и задумал уходить, только никак отца не уломает, старого Мустафу.

— Все равно уйдет, непременно уйдет.

Эмине брала голубоватое от синьки белье и, встряхнув его несколько раз, вешала на веревку, наслаждаясь свежестью брызг-искорок, обдававших лицо.

Муса с Длинным Махмудом вели нескончаемую беседу, каждый раз возвращаясь к зиме и связанным с нею трудностям.

А вот Эмине любила зиму больше всех остальных времен года. Зимой не надо было ни мотыжить, ни собирать хлопок, ни мучиться от жары. Зимой Эмине усаживалась у очага, где горел кизяк или хворост, и в теплой, слегка пропахшей дымом и гарью комнате вязала, погружаясь в мечты. В ее мечтах оживали домики и тряпичные куклы, которых она мастерила в детстве. Изредка она представляла себе дом, где надеялась вновь обрести тепло, которое оставили в ее сердце игрушечные домики и тряпичные куклы, обрести счастье, которое они унесли с собой. В зимние ночи у Эмине зябли руки. Голубые от синьки руки и зимние ночи Эмине…

Халиль…

Отец рассказывал Мусе о благородстве Халиля и его душевной чистоте.

— Я Халиля знаю! — перебил его Муса.

Теперь в сердце Эмине, в самом глубоком тайнике, распускался дивный цветок: Халиль.

До ухода в армию Халиль был таким же худым, как она. Сейчас Эмине никак не могла вспомнить уже успевшее потускнеть в ее памяти лицо Халиля.

Халиль, Халиль, Халиль…

Эмине до позднего вечера не отрываясь смотрела на дорогу, по которой должен был возвращаться Халиль. Она поправила перед зеркалом волосы, кокетливо улыбнулась, наклонила голову в одну сторону, потом — в другую, но осталась недовольна, потому что казалась себе некрасивой.

В полутемной комнате все уселись на пол, каждый на свое место, и приступили к ужину. Вдруг Эмине замерла: ей послышался скрип колес.

«Едет!» — мелькнуло в голове.

На душе у Эмине было тревожно…

Мало-помалу приходя в себя от усталости, Сулейман с Дервишем сидели на камне и покуривали. Дервиш первым услышал скрип телеги.

— Едут, — сказал он.

— Интересно, как у него с той девушкой?

Показалась телега. Чем ближе она подъезжала, тем отчетливее становились видны два силуэта. Хыдыр курил. Халиль правил мулами.

— Плохи, видать, дела, — произнес Сулейман, и они с Дервишем пошли открывать ворота.

— Селям алейкюм! — поздоровался Халиль.

Телега остановилась у амбара. Хыдыр молча соскочил, распряг мулов и загнал их в хлев. Халиль посмотрел ему вслед.

— Что стряслось, племянник? — тихонько спросил Сулейман.

— А что?

— У Хыдыра как?

— Что как?

— Ну, повидался он?

— С кем?

— Да с той девушкой, с кем же еще?

— А я почем знаю?

Дервиш принес фонарь и повесил его на гвоздь. Затем открыли амбар, стали таскать мешки с мукой.

— Ну что? — спросил Дервиш Сулеймана.

— Плохо дело. Стряхивая с себя муку, к ним подошел Халиль.

— А где Мухиттин?

— Лежит.

— Заболел, что ли?

— Понос у него.

— Что-то всех в последнее время несет, — заметил Дервиш.

— Так ведь дело к зиме идет, — пояснил Сулейман. Халиль набросил шинель и пошел в кухню. Там было темно.

— Мухиттин-аби! Что с тобой? Заболел?

— Это ты, Халиль? Уже приехал? — удивился Мухиттин.

— Как видишь.

Халиль шел, осторожно пробираясь в темноте.

— Дервиш забрал фонарь и до сих пор не принес. Ну, где мои конфеты? — спросил Мухиттин.

— Сейчас скажу. Но ты, ей-богу, не поверишь.

— Забыл небось?

— Да не забыл, нигде их нет. В две лавки заходил, ей-богу. Сказали, кончились.

— Невезучий я, брат. А был бы везучий — девчонкой родился бы. Поел, попил — и на боковую. Как там Хыдыр?

— Не знаю.

— Знаешь, хорошо знаешь!

— Поесть найдется?

— В котле похлебка осталась. Ну говори, свиделся он с ней?

— Не знаю. А миски где?

— Возле плиты.

Халиль взял миску. Вдруг в кухне стало светло, и на стенах и потолке зашевелились потревоженные тени. Это вошел Дервиш с фонарем.

— Наконец-то! — обрадовался Мухиттин.

— Что может, братец, сравниться со светом?

— А Хыдыра почему не видно? — спросил Халиль.

— Не знаю. Когда я шел сюда, он сидел и курил.

— В хлеву?

— Да.

— Схожу-ка я к нему! — сказал Халиль и, поставив на стол миску, вышел.

— Ну что, Мухиттин, перестал ты животом маяться? — поинтересовался Дервиш.

— Дервиш, ты свою мать любишь?

— Разве можно мать не любить, брат, зачем ты спрашиваешь?

— Не знаю, Дервиш. Видать, помру скоро, все мать вспоминаю…

В хлеву было темно. Чтобы привыкнуть к темноте, Халиль немного постоял у дверей. В углу, где было место Хыдыра, поблескивал огонек.

— Хыдыр! — позвал Халиль.

— Я здесь, брат.

— Ужинать будешь?

— Не хочется.

— Ты же ничего не ел.

— Так мне тяжко, Халиль, так тяжко, что и сказать трудно.

Халиль подошел к нему. Рука Хыдыра с зажатой в пальцах цигаркой лежала на лбу, глаза были задумчиво устремлены в потолок. Халиль старался рассмотреть в темноте лицо Хыдыра. Наконец тот нарушил тягостное молчание и тихо позвал:

— Халиль…

— Что?

— Я должен тебе кое-что рассказать. Только смотри, никому ни слова.

— Зря беспокоишься, брат.

Хыдыр вздохнул, приподнялся на локте и спросил:

— Мы тут одни?

— Одни. Может, зажечь фонарь?

— Зажги, если хочешь.

Халиль зажег фонарь. Тусклый огонек осветил хлев.

— Как ты думаешь, сколько мне лет, Халиль?

— Ну, лет сорок.

Хыдыр горько усмехнулся.

— Мне тридцать два. Это скитания по чужбине так меня измотали. Тридцать два года прожил на свете, а один как перст, даже не на кого опереться в этом огромном мире. Фу ты, черт, снова весь взмок…

Он вытер со лба пот.

— Здесь душно, Халиль, или это мне кажется?