Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Костер догорел, лишь тлеющие угли освещали лица, согревали людей своим теплом. Али Осман медленно пил чай из мяты и все думал и думал. Молчание нарушил Халиль:

— А если посоветоваться с самим агой?

— Ему-то что! Ты хоть без крыши сиди, хоть подаяние проси, хоть подыхай — чихать он на все хотел, — ответил Камбер.

— Ну что ты, дядя! Ага о нас заботится, — произнес Халиль.

— Взять хоть Длинного Махмуда, ты его хорошо знаешь. Сколько лет он работал на хозяина. А когда Махмуду ноги котлом перебило, очень помог ему хозяин? Ну сам скажи, помог? Человек ни больше ни меньше сорок пять дней провалялся в больнице, а хозяин ему и глотка воды не послал. Спасибо, за казенный счет лечили беднягу.

— Верно, хозяин ничем ему не помог, — сказал Али Осман. — Правда, как он из больницы вышел, ага первое время посылал ему каждый день по банке простокваши, ну и денег немного подкинул, после же думать забыл про Махмуда. А такого работяги, как Длинный Махмуд, во всем Юрегире не было. Тюки с хлопком по сто тридцать, по сто сорок килограммов играючи таскал. Есть ли возница лучше Махмуда, а? Нету. И не найдется. И такому вот человеку приходится теперь жить за счет жены и дочки.

— Раньше ага без Махмуда, как говорится, шагу ступить не мог, а сейчас вроде бы Махмуда вообще не существует. С перебитыми ногами ведь не поработаешь, вот и стал Махмуд не нужен.

— Нынче Махмуд с утра до вечера под навесом сидит, думу думает. Раздобудет жена табаку — курит, не раздобудет — молчит и ждет, — сказал Али Осман.

— Все это верно, — согласился Халиль, — но Хыдыру-то что делать?

— Никак мы ему не поможем, Халиль, — вздохнул Камбер.

— Да мы бы с радостью. Кто бы из нас не хотел, чтобы наш друг своим домом обзавелся? — сказал Али Осман.

— Только подлец ничего не делает, если в силах хоть чем-то помочь, — заявил Камбер.

Халиль поднялся, прикусил губу, подумал и спросил Камбера:

— Так ты приютишь их на месяц?

— На месяц? Это можно. А дальше что?

— Дальше посмотрим.

— Ну, а если что не так выйдет, нас ведь совесть замучает.

— Все равно, — сказал Али Осман, — не видать им счастья.

— Значит, договорились? На месяц ты их пустишь, а своих к Кавалджи Хасану отправишь, так?

— Если все дело в жилье, то пущу. Но нельзя же…

— Возьмешь ты их к себе? — перебил его Халиль.

— Возьму.

— Спасибо тебе и на том. До свидания! — сказал Халиль и торопливо вышел.

Сулейман кормил скотину. Хыдыр по-прежнему лежал и молча курил. Вошел Халиль и тихо сказал Хыдыру:

— Дядя Камбер возьмет вас на месяц к себе.

— Не надо, Халиль.

— Почему?

— Я передумал.

— Передумал?

— Да, передумал.

Тоска, долго терзавшая душу Хыдыра, исчезла — осталась пустота. Он смотрел на Халиля тусклыми глазами.

— Думал я, брат, думал и отступился. Ничего не выйдет. Что зря обманывать себя? Пустое это. Уведу я ее, бедняжку, поселю в чужом доме, а дальше что? Дальше-то ничего нас не ждет. Не по плечу это нашему брату, а раз так — в кулак зажму сердце. Лучше отступиться, а то потом стыда не оберешься. Ладно, пусть не считает меня мужчиной. Видать, такая у меня судьба. — Хыдыр вздохнул и с благодарностью посмотрел на Халиля. — Спасибо тебе за все. Хоть одно меня утешает — есть теперь у меня друг и брат, на которого могу положиться.

Появился Дервиш и, хохоча, сказал:

— Слыхали? Нашего Шакала Львом сделали…

Сулейман покосился на Дервиша и знаком дал ему понять, чтобы он замолчал. Улыбка сползла с лица Дервиша, и, подойдя к Сулейману, он спросил:

— В чем дело?

Сулейман показал на Хыдыра.

— Что-нибудь случилось?

— Тише ты!

— Ужинать будешь? — спросил Халиль Хыдыра. — Все уже готово. Пойдем.

— Совсем есть не хочется.

— Ну хоть несколько ложек.

— А ты ужинал?

— Нет, тебя дожидался. Не будешь есть — и я не буду!

Хыдыр согласился. Как только они вышли, Дервиш попросил Сулеймана:

— Расскажи, что случилось.

— Кажется, они надумали увести девушку.

— Ну?!

— По-моему, это у них дело решенное. Так что, говоришь, сделали с Шакалом?

— Шакала переделали во Льва, — смеясь, ответил Дервиш.

— Правда?

— Ей-богу. Жаль, тебя там, в кофейне, не было. Мы за бока держались. Хасан-ага вышел на середину и крикнул: «Эй, люди! Отныне в нашей деревне не будет никаких шакалов, нет и Шакала Омара, есть Лев Омар!»

— Ну и дела!

— Все животы надорвали от смеха.

— Я рад, что Шакал женится. Все же он наш парень.

— А мы с тобой, Сулейман, так и остались ни при чем…

Хыдыр и Халиль присели на камень у порога. У обоих было на душе тоскливо.

— Ты вот, — сказал Хыдыр, — еще молодой, здоровый. И забот у тебя особых нет. А я, брат, мало того, что больной, так еще влюбился. Когда на человека навалятся сразу обе эти напасти, спасения не жди. Нет, Халиль, конца моему горю. Сколько ни рассказывай, всего не перескажешь. Сам я из вилайета Мардин. Было когда-то у моего отца пятьдесят денюмов [9] Денюм — мера земельной площади, равная 0,09 га. земли. И небольшой виноградник. А детей — десять душ: четыре девочки и шесть мальчиков. Разве могли полсотни денюмов всех прокормить? И вот четыре младших брата оставили землю и виноградник старшим, а сами подались на чужбину искать счастья. Но на чужбине, Халиль, нелегко. Десять лет, как я покинул родные края, а они до сих пор мне снятся. Вернулся бы туда, да нельзя. Так и стоит перед глазами отчий дом. Были у нас и волы, и коровы. Но на такую ораву ничего не хватало. Как вспомню я все это, брат, муторно становится…

Халиль слушал Хыдыра, и на него нахлынули воспоминания: родной дом, вершины гор в дымке тумана. А где-то далеко-далеко — одинокое дерево. Сгущаясь, туман окутывал все вокруг синими волнами, в которых тонули воспоминания Халиля.

— Все наши желания, Халиль, гибнут, еще не родившись. Потому-то жизнь у нас такая тягомотная, серая… Знаешь ты, что такое любовь, какие она несет муки?

— Нет, не знаю.

— Любовь, Халиль, — это штука особая. От нее сгоришь, с ума сойдешь, кровью будешь харкать! Слышишь, Халиль: кровью! Любовь — она не для нашего брата, потому как мы — рабы, а любовь для раба — верная гибель! Но что поделаешь, если и наши сердца открыты любви? Ведь мы живые люди, только нет у нас своего угла. А разве может человек без своего угла? Вот прошлой зимой средний сын нашего аги, Сырры-эфенди, просадил в карты гостиницу, которой тысяч сто цена. В одну ночь просадил. Это тебе не сто лир, а сто тысяч!

Послышались шум и крики возбужденных игрой детей, и свет факелов выхватил из темноты их лица.

— Эх, хорошо быть маленьким! — сказал Хыдыр.

— А я, Хыдыр, и детства не знал. Вырос сиротой, у чужих людей.

— Знаешь Араба Сейфи?

— Как не знать? Он мне друг.

— Я и забыл. Он ведь столько раз о тебе рассказывал. Парень отличный. Но что ни день — у него беда! Вот он взял да и ушел отсюда.