Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Халиль с Хыдыром посмеивались.

— Вот она какая, наша деревня. Жил здесь один, Чандыр Мустафа звали, так тот вообще у людей с языка не сходил.

Хыдыр перестал улыбаться.

— Что, родной, за живое задело? — спросил Муса.

— Нет, дядя, — ответил Хыдыр, силясь улыбнуться.

— Ладно, ладно! Нечего от меня скрывать. Или ты думаешь, я ничего не знаю? Знаю, родной, все знаю. Что случится в деревне, мимо меня не пройдет.

Хыдыр опустил голову.

— Не надо про это, дядя, не растравляй душу.

— Почему это не надо? Увези ее — и делу конец!

— Прошу тебя, дядя, не говори про это.

— Ладно, ладно! — Муса полез в карман за свистком, свистнул несколько раз и сказал: — Это чтоб не подумали, будто Муса спит. Только не говори никому, а то опять на смех поднимут. Эх, друзья, сижу я с вами, сижу, а вы хоть бы сигареткой угостили. Как же это, а?

Хыдыр поспешно протянул Мусе пачку:

— Забыли мы, дядя. Не от жадности ведь. Ты уж не взыщи!

Муса взял сразу две сигареты.

— Одну про запас, — сказал он и повернулся к Халилю. — Ты, родной, словечко хотя бы вымолвил.

— О чем мне говорить, дядя?

— Ну, рассказал бы что-нибудь про армию. Мой сын как раз служит сейчас.

— Даст бог, и он скоро вернется.

— Доживу ли я до этого дня?

— Доживешь, дядя, непременно доживешь.

— Ох-ох! Бывало, как раз в это время года брал он свою борсую и ходил за зайцами.

— Не борсую, а борзую.

— А я что говорю? Я и говорю борсую.

— Борзую!

— Отстань! Как умею, так и говорю. Борсая — и все.

— Ладно, ладно. Пусть будет по-твоему, только не сердись.

— А ты меня не передразнивай!

— Что ты, дядя, разве ж я тебя передразниваю?

Муса стряхнул пепел с сигареты.

— Ну, — обратился он к Халилю, — службу ты отслужил, теперь жениться надо.

— Тебе не о чем больше говорить, дядя Муса?

— Ух ты! Или, может, стесняешься? Чего же тут стесняться? Ничего нет на свете лучше женитьбы! Ты на меня посмотри. Не ем, не пью — хочу скопить немного деньжат. А зачем? Да затем, чтобы моего Али женить, как только из армии вернется.

— Халилю еще рановато, — заметил Хыдыр.

— Чего там рановато! Самое время. Он и в армии отслужил.

Хыдыр призадумался.

— Ну, друзья, — сказал Муса вставая, — пойду-ка я в обход. — И зашагал прочь, свистя в свой свисток.

— У каждого, Халиль, свои заботы, — заговорил Хыдыр. — У Мусы — сын его, Али. Были бы у нас с тобой родители, они бы тоже о нас заботились.

— Не мучай ты себя, Хыдыр!

— А что мне мучиться?

— И то верно. Мучайся не мучайся — делу не поможешь. Главное — терпение. Подработаем, денег скопим и уведем твою Алие. Снимем домик, купим, что на первое время необходимо… За тебя, Хыдыр, я на смерть готов пойти. Я ведь теперь тебе самый верный друг. Рано или поздно, Алие будет твоей.

Хыдыр грустно усмехнулся:

— Скажем «аминь», что ли?

— Скажем, Хыдыр!

Глаза у Хыдыра заблестели, будто от слез. Поколебавшись, он сказал:

— Что-то я плохо соображаю. — И поднялся. Потом добавил. — На покой пора. В этом мире ничего мне больше не осталось. Хлеб, отпущенный на мою долю, я съел, воду — выпил. Рассчитывать больше не на что.

Все уже спали, когда пришел Али Осман.

— Сулейман! — окликнул он дремавшего сидя Сулеймана и легонько толкнул его в бок.

— Что?

— Спишь?

— Задремал.

Сулейман поднялся, протер глаза.

— Ты от Камбера пришел?

Али Осман кивнул.

— Ну что там? — зевая, спросил Сулейман.

— Да ничего хорошего.

— А всех хуже ребенку. Вот увидишь, Али Осман, не выдержит он у них. Ведь все в себе копит, каждое обидное слово.

— Камбер очень за него переживает. Никого у меня нет, говорит, кроме сына. А мы его вырастить как следует не можем, потому как мать свое же дитя не щадит.

— А в чем, собственно, ее вина, Али Осман? Она трудится не покладая рук, и днем и ночью.

— Ну а Камбер в чем провинился?

— Ей-богу не знаю. Но только между ними все время нелады. Вечно грызутся. И чего они между собой не поделили?

— Камбер во всем жену винит. Жалуется, что она его то и дело попрекает. У тебя, говорит, только и добра, что вшивое одеяло. Забирай его и проваливай!

— Да ну?

— То-то и оно. А хорошо так говорить?

— Чего же хорошего?

— Позвали они к себе Халиля и прямо за ужином чуть не передрались между собой.

— Вот это да! Про это я впервые слышу.

— Камбер со стыда готов провалиться. При госте, говорит, и то не удержалась, вконец меня опозорила. Говорит, а сам цигарку за цигаркой курит. Сколько лет мы с Камбером дружим, но таким я его еще ни разу не видел.

— Малого жалко. Он один за все страдает.

Али Осман залез на нары и, натягивая на себя волосяную попону, сказал:

— Спать пора. Завтра канаву будем рыть.

Сулейман закурил.

Уже за полночь, а Эмине все не спится. Прижавшись щекой к прохладной подушке, она думает о Халиле, пытаясь представить его себе, но никак не может. В памяти всплывают смутные очертания совершенно незнакомых ей лиц.

В ночном сумраке влажно поблескивает красная гвоздика. Она покачивается от легкого дуновения ветерка и все растет, растет, становится огромной и уже не умещается в воображении девушки. Но вот перед Эмине другая, давно знакомая гвоздика — цветок надежды, тот, который ей еще девочкой хотелось посадить подле домиков из песка. Гвоздика — это лицо и глаза прежней, маленькой Эмине. Гвоздика — это старая песня, далекая пора, воспоминания о которой навевают грусть. Гвоздика — на окне, гвоздика — в мечтах, гвоздика — в страданиях.

Отец с матерью крепко спят. Стараясь не разбудить брата, Эмине тихонько поднимается с постели, подходит к зеркальцу, висящему на стене. Долго всматривается в свое отражение, улыбается, склоняет набок голову, мысленно ведет разговор с Халилем, снова стараясь вспомнить его. Однако зеркало заполняется лицами, которых она никогда не видела. Но вот одно лицо вроде бы похоже на лицо Халиля, она наклоняется и, зажмурившись, целует его прямо в губы.

Халиль…

Девушка вытаскивает из сундука узелок с приданым, и вещи вдруг оживают в ее воображении, играя всеми красками. Эмине чувствует себя невестой.

Халиль…

Эмине повязывает голову своим любимым платком, черным с двумя ветками роз. Края обшиты кружочками из ленты солнечного цвета. Какая темень! Девушка подкручивает фитиль лампы и испуганно смотрит на мать и отца. Они крепко спят. И вдруг все будто стало чужим: и ночное безмолвие, и зеркало, и пустая постель… Тихо, едва слышным шепотом она произносит:

— Халиль!

Ремзи проснулся от запаха свежеиспеченного хлеба. В окне покачивалась веточка красной шелковицы. А на деревьях — воробьи, воробьи, воробьи… Сквозь листья виднелось пасмурное небо.

Стоя к Ремзи спиной, мать пекла лепешки. На огне лепешка румянилась, вспучивалась, края ее, обгорая, чернели. В воздухе аппетитно пахло. Вдыхая запах хлеба, воробьи чувствовали себя счастливыми и дружно чирикали. Ремзи не раз замечал: стоит в воздухе разлиться запаху хлеба, как со всех сторон слетаются воробьи. Они садятся у окон, на ближайших ветвях, на карнизах. Одни взъерошатся и чистят перышки, другие, пугливо озираясь, скачут с места на место. Воробей — бедняк. Оперение у него серо-бурое, не яркое и нарядное, как у иных птиц. Он не мечется по свету в поисках лучших мест, а проводит зиму и лето в родных краях. Ремзи жалел этих птиц, таких пугливых, что казалось, живут они в вечно враждебном им мире.