Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Дрыхнешь целыми днями, так хоть бы ночью в карауле не спал, — сказал Длинный Махмуд.

— Думаешь, легко всю ночь на ногах? Я ведь не сплю в обнимку с женой, как ты, а всю ночь на страже стою, чтоб твою дочь не украли, — кряхтя, ответил Муса.

— Никто мою дочь не украдет. Карауль не карауль — не украдут. Лучше признайся: правду говорят, что ты всю ночь храпака задаешь?

— Это я-то? Ну и врут же всякие байбаки вроде тебя! Или ты на ухо туговат стал, что не слышишь, как я до самого утра в свисток дую? Видать, как жену облапишь, так тебе сразу уши закладывает.

— Не молол бы чепуху! Известное дело, дрыхнешь без задних ног, а как проснешься — начинаешь свистеть что есть мочи. Ты мне голову не морочь, все равно не поверю, что ты ночью не спишь. Думаешь, я не знаю, какой ты пройдоха и лежебока!

Некоторое время Муса молчал.

— Кажись, простыл я, Махмуд, — хрипло сказал он наконец. — Похоже, кровавый понос у меня.

— Сколько раз говорил, не спи на камнях. Не слушаешься. На этот счет даже поговорка есть. Простуды берегись: летом на камень не ложись, зимой в сырое не садись!

Наконец Муса вышел и позвал Вели:

— Иди-ка, сынок, полей мне водички.

Подошел Вели с кувшином, и Муса стал мыть руки.

— Нынче утром я Халиля видел, — сказал Муса. — Лей, сынок, лей же!

— Знаю, вернулся. Скорей бы и твой Али… — отозвался Длинный Махмуд.

— Дай бог! Только бы дожить до этого дня…

— Доживешь, Муса, непременно доживешь. Теперь кажется, будто Халиль только вчера ушел, а он уже успел отслужить и вернулся. Где ты его видел?

— Он на мельницу ехал с Хыдыром.

— Это с тем, который грудью мается?

— С ним самым.

Муса вымыл руки и выпрямился.

— Спасибо, Вели. Да пошлет тебе аллах невесту чернобровую да черноокую!

— Ладно тебе!

— Вот дурень! Кто же отказывается от чернобровой да черноокой? Впрочем, дело твое. Не хочешь — пусть тогда аллах ее мне пошлет.

— Когда надо будет, я сам найду ему невесту. Правда, родной? — обратился к сыну Длинный Махмуд и ласково взъерошил парнишке волосы.

— Ишь, покраснел, застыдился, — заметил Муса.

— Слышь, Муса, как пополдничаешь, приходи, потолкуем малость, — сказал Длинный Махмуд. — Только не забудь табачку прихватить.

Муса ушел и скоро вернулся, держа в руке лаваш с сыром. Первым делом он протянул Махмуду пачку табаку.

— Закуривай!

Вытерев руки о рубашку, Махмуд положил пачку на колени и принялся свертывать цигарку.

— У меня еще вчера вечером табак кончился. Так до сих пор и не курил, аж голова кружится, ей-богу. Говорят, Шакал Омар собирается свадьбу справлять?

— Да, вроде бы скоро справит. Вели, принеси-ка кружку воды, а то кусок в горле застрял.

Вели помчался за водой.

— Шакал — парень путевый, — сказал Длинный Махмуд. — И Халиме хорошая девушка. Ей давно пора замуж, а она все в прислугах живет у Хасан-аги. Жаль ее, очень жаль!

— Нет худа без добра, говорят.

— Это верно.

— Знаешь, что сказал Омару Хасан-ага?

— Ну?

Вели принес воду. Муса напился и вытер губы.

— Сынок Омар, говорит ему ага, ты ведь знаешь, что для нашей деревни главное — благородство и честь. Поэтому надо дать тебе другое прозвище.

— Другое?

— Ну да. А то, говорит, все окрестные деревни нас засмеют. Скажут, в Енидже шакал женился. Или еще что-нибудь придумают. Так что, говорит он Омару, давай менять твое прозвище. Вот так сказал ага. Ну а ты что думаешь?

— А я ничего в этом и не понял.

— Да чего тут понимать? Сейчас Омар прозывается Шакалом, так? Но для нашей знаменитой деревни это позор. Вот и решили переделать Шакала на Льва. Уразумел?

— Разве ж можно шакала на льва переделать?

— Э-э, наш Хасан-ага и не то сделает!

— Ну ладно, а Омар ему что ответил?

— Омар ему ответил точь-в-точь, как ты говоришь. Ага, сказал он, если бы можно было так просто во льва превратиться, все шакалы давно бы убежали из пустыни и стали львами. Да и не только шакалы. В нашей деревне все ишаки и волы стали бы львами.

— Молодец Омар, ей-богу. Неужто так и сказал?

— Омар языкастый. Ты не смотри, что он тихий, он за словом в карман не полезет. Как начнет говорить — самого губернатора переговорит. Словом, скажу тебе, дорогой мой эфенди…

— Чтоб твоего «эфенди» ишаки загоняли! Ты где слову такому выучился? Подумать только, «эфенди»… Ишь выдумал!

— Не крути ты мне мозги! Лучше послушай, как Омару ответил Хасан-ага. Слушай и удивляйся, какие мудрые головы носят некоторые на плечах. Сынок Омар, сказал ему ага, прозвище тебе дал я, я его и поменяю. Однажды, когда ты еще мальчишкой был, я назвал тебя шакалом, так ты и стал Шакалом. А теперь назову тебя львом, и ты будешь Львом… Слыхал?

— Да что же это такое творится? Захотят — обзовут человека шакалом, захотят — львом обзовут. Вон до чего дело дошло! Нет, такого мне не понять, ей-богу.

— Что ага делает, того никому не понять. Зайдет он, например, в кофейню и скажет: «Друзья, надо спасать честь деревни. Посему нет больше Шакала Омара, а есть Лев Омар!» И запретит называть Омара Шакалом. — Да, вот какие делишки! — Муса взял с колен Махмуда пачку табаку и обратился к Эмине: — Послушай, когда же тебя украдут, а? Между нами будь сказано, Махмуд, дочь твоя здорово выросла.

— Попридержи, брат, язык. Дочь у меня единственная и несравненная. Другой такой, как моя Эмине, не найдешь.

— А разве я что плохое сказал?

Махмуд тоже потянулся к табаку.

— Коль дело идет к зиме, еще одну выкурю… Вместо того чтобы ерунду болтать, скажи-ка ты лучше: доконает нас будущая зима? Беда, большая беда, брат, свалится на нас в нынешнем году.

— И еще какая, друг! Дыра большая — заплатка малая. Сколько месяцев сын мой в армии служит, а я за все это время смог ему всего двенадцать лир выслать. Не знаю, как он там перебьется.

— Да, на чужбине без денег туго.

— Мой Али вдобавок к холоду непривычный.

— Зима и в самом деле на носу. А у нас, как говорится, и в руке пусто, и в кулаке не густо. Придвинься-ка, я тебе что-то на ухо скажу. — Муса подставил ухо, и Махмуд зашептал: — Сам видишь, Муса, Эмине моя выросла, невестой стала, а бельишко у нее — заплата на заплате. Вчера я ненароком углядел.

Муса с жалостью посмотрел на Эмине, которая развешивала белье.

— Ох, Муса! — горестно вздохнул Махмуд. — Как же мне быть? Я ведь хромой, так что не на всякую работу горазд. Другие для дочерей приданое припасают, а у моей Эмине в сундуке пусто — все дно как на ладони видно. Сердце от горя разрывается, Муса!

— Все образуется, — стал утешать его Муса.

— Так ведь калека я, Муса, и немолод уже. А то гроша не взял бы у жены. Я не из таких.

— Что поделаешь, друг, такая доля. Уж сколько времени прошло с тех пор, как от меня жена сбежала, а ты хоть раз слышал, чтоб я роптал? И с кем сбежала?! С каким-то вшивым чужаком. Оставила меня с Али. Я молча стерпел, потому как знаю: все от аллаха. Может, он чего задумал про меня. Вот я и жду. Ни единая душа не выдержала бы такой жизни! Зимой еще куда ни шло. Всю ночь протопаешь, так днем хоть отоспишься. А летом маешься. В жару с утра до вечера — с мотыгой, а ночью — сторожить. Днем вздремнешь часок-другой — и все. А ведь человеку этого мало. Вот я и стараюсь, если удается, прикорнуть где-нибудь в уголке. Говорят, Муса спит, храпака, говорят, задает. Оно верно. Но это только летом. А зимой меня сон не берет. Хожу себе по деревне от двора к двору. Летом совсем другое дело. Летом Муса и спит, и кряхтит, и в животе у него урчит. Надо же когда-нибудь поспать. Да, годы свое берут. Силы уже не те, Бывает, что и в глазах темно делается. Пятнадцать лет я в сторожах. Легко сказать — пятнадцать лет! С тех самых пор, как от меня жена ушла.