Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

Ребиш нравилось, как Камбер молчит, как, слегка прищурив глаза, молча курит, как почесывает нос. Она уже раскаивалась в том, что часто его обижала, говорила ему горькие слова. Чего, собственно, они не поделили? Да и что было делить, кроме нужды? Соединились они в убогой хижине под земляной крышей, и в первые же дни совместной жизни любовь угасла. Настал час, когда ни с того ни с сего между ними началась ссора. В своем разочаровании, во всех своих горестях они винили друг друга, стараясь не думать о собственной беспомощности. Оба поняли, что не обрели счастья, на которое так надеялись. Но почему после первых, полных любви, счастливых ночей снова пошла будничная жизнь, этого они понять не могли. Было у них здоровье, была сила, была крыша над головой, а счастья не было.

Ремзи приоткрыл глаза. Взгляд ребенка остановился на отце.

— Ну как ты сейчас, сынок? — взволнованно спросил Камбер.

Ремзи улыбнулся. Искренняя, чистая улыбка сына согрела сердце Камбера.

— Воды… — тихо попросил Ремзи.

Ребиш налила в стакан теплого мятного настоя и дала мальчику попить. Ремзи чувствовал, что внутри у него все горит, во рту горько, голова отяжелела, в висках стучит. В грустных глазах отца и матери, казалось, сосредоточились сейчас все беды их и горести, вся их беспомощность. Стоило Ремзи приоткрыть глаза, и мать поднимала налитые усталостью веки, вглядывалась ему в лицо. Камбер развертывал окурок за окурком и ссыпал табак в кисет.

— Тебе лучше, малыш? — спросил он.

— Голова болит, — хрипло ответил Ремзи.

Камбер поцеловал сына в лоб.

— Твой папа, Ремзи, готов себя в жертву принести, только бы у тебя ничего не болело. Голова у тебя скоро пройдет. Утром будешь совсем здоров. А летом я тебе осленка куплю, будешь на нем ездить. А не хочешь — вообще не ходи больше в школу. Словом, сам решай.

— Нет, я буду ходить в школу. Умру, а буду!

— Тогда, Ремзи, я каждый день буду носить тебя в Кадыкёй на спине. Ты окончишь школу, выйдешь в люди, пусть мне ради этого даже побираться придется! И настанет день, когда ты забудешь все, что пришлось тебе пережить. Не знаю только, доживу ли я до этого дня.

Ремзи приятно было слушать отца, но еще приятнее было мечтать. Он поправится и бегом побежит в школу, бегом! В голову лезли воспоминания о ягнятах и чабане под шелковицей. На уроке Ремзи нарисовал эту шелковицу и ягнят. Он рисовал их такими, какими они ему представлялись, и очень жалел, что не может цветными карандашами изобразить по-настоящему облака и воздух, а небо на белом фоне у него получилось совсем невсамделишным. Он подумал, что небо есть всюду, под ним — разные страны. И, хоть небо на всех одно, люди живут по-разному…

На веревке сушилась одежда Ремзи. И штаны, и носки, и рубашка почему-то выглядели сейчас смешно и нелепо…

— Поешь, деточка? — спросила Ребиш.

— Не хочется, мама.

— Ну хоть ложечку.

Ремзи приподняли и подложили ему под спину подушку. Зачерпнув из кастрюли чечевичной похлебки, мать принялась кормить Ремзи, но он проглотил несколько ложек и поморщился.

— Хочешь, сынок, завтра мама приготовит тебе ун хельвасы [29] Ун хельвасы — сладкое блюдо из муки, сахара и сливочного масла. ?

Ремзи кивнул и чмокнул губами.

— А я тебе завтра конфет куплю. Ладно? Настанет день, когда ты выбьешься в люди, вернешься в деревню и зайдешь поздороваться с нашим хозяином, — дай аллах мне дожить до этого дня, чтобы навсегда забыть все мои горести! Пусть тогда увидят, какой сын у Камбера!

Ремзи перевел глаза на мерно тикавший будильник. Было четыре. Часы словно метили бег времени, отсчитывая каждое мгновение. "Тик-так, тик-так" — это билось сердце безмолвия. Время, пролетая над подушками, бледными лицами, лампой, стенами, над всем живым и неживым, уносило с собой частичку молодости, жизни и, протиснувшись сквозь щели в двери и окнах, улетало неизвестно куда. Люди, отгороженные от остального мира четырьмя стенами и низким потолком, сами того не замечая, отдавали времени ту частичку себя, которой уже было суждено состариться. Они постепенно расходовали себя, постепенно старели, постепенно умирали. И однажды, раздав остаток своей жизни на память нескольким близким, они навсегда покидали мир.

Ремзи снова уснул. Печь потухла, в комнате стало холодно.

— Затопить? — спросила Ребиш мужа.

— Затопи, затопи.

Ребиш наложила в печь хворосту, зажгла смолистую сосновую лучину. Хворост тут же воспламенился. На стенах заплясали тени. В комнате постепенно становилось теплее. Опять начался дождь, по окну застучали крупные капли.

Прислонившись спиной к стене, Камбер свертывал цигарку. Ночь выдалась тихая. Моросило. Халиль помешал в печке. Поблескивавшие, словно глаза, угольки покрывались пеплом и рассыпались. Халиль угрюмо глядел на золотые огоньки, тускневшие под серым пеплом, и на душе у него становилось еще тяжелее.

— Если так будет продолжаться, — сказал Камбер, — в деревне никого не останется. Кель Хасан уехал, Кёр Али уехал, Коджа Абдуллах тоже уехал. А теперь и Ал-тындыш собирается. Как говорят: потянулась нитка — носок распустился. Пустеет деревня, скоро от нашей Енидже одни развалины останутся.

Халиль погрузился в давние тревожные думы. Словно наяву, видит он перед собой безмолвный поток людей. Пустеют дома, двери открыты настежь. Навьючив на себя тюки с матрацами и одеялами, люди уходят, дороги забиты беженцами, уходят близкие ему люди, бредут вереницей, забрав с собой детей, собак, вшей. Дома, дворы, поля, в которых они бок о бок трудились, мотыжили землю, пели песни, даже цветы на окнах и герань в горшках на крышах — все сиротеет. В промозглой тьме томятся в одиночестве смирившиеся со своей участью камни, оконные рамы, бурьян… Ветер свободно гуляет по деревне, хлопая створками окон, скрипучими дверями… Халиль представляет себе, как на опустевшую деревню хлынет дождь. Мокрые дома, из-под осыпавшейся штукатурки торчат саманные стены, и все вокруг заштриховал дождь, никогда не кончающийся дождь…

Неожиданно Халиль заметил, что наступила тишина, привычный шум исчез.

— Дождь перестал, — сказал Камбер, поднялся и распахнул окно.

Тучи разошлись, кое-где поблескивали звезды. В комнату ворвался свежий воздух, запах дождя. Ночную тишину нарушили журчание стекавшей по трубам воды и звонкие удары последних капель.

Издали донесся призыв к полуночному намазу. Глухой голос Биби-ходжи то слышался отчетливо, то совсем пропадал. Подперев рукой подбородок, Ремзи в задумчивости слушал: голос Биби-ходжи вызывал у него странное чувство.

Камбер закрыл окно и переглянулся с сыном.

— Уроки учишь? Учи, учи!..

Ремзи снова углубился в учебник.

— Ну, я пойду, дядя, — поднимаясь, сказал Халиль.