Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Посидел бы еще.

— Поздно уже.

— Ладно, иди! — не стала удерживать его Ребиш. — Только не забывай, о чем мы тут говорили.

— В деревнях на холостяков всегда косо смотрят, — сказал Камбер.

Это Халиль знал и без него. Конечно, ему самому надоело жить в хлеву, хотелось носить чистую сорочку, забыть о вшах, спать на белых простынях…

Халиль натянул сапоги.

— Скоро вернется сын Мусы, да и Омару, сыну Султан, пора появиться, — продолжала Ребиш. — Придут — считай, что Эмине тебе не видать. В дураках останешься. Лучше бы поторопился ты со свадьбой. Омар — парень не промах, не то что другие. Уж он не упустит такую девушку, как Эмине. Ей-богу, схватит ее в охапку — и в горы!

Халиль усмехнулся:

— Не так-то это просто.

— Кому не просто, а кому и просто.

— Ах, мать! Я хоть сейчас готов, да грехи не пускают. Какая девушка согласится войти в дом, где одни голые стены? Нужна постель, одеяло и еще много всякой всячины. А у меня совсем ничего нет.

— Дурья твоя башка! Да ты пальцем помани девчонку — прибежит. Ей нужен не дом, не барахло твое, а ты. Я, говорит, работать буду, землю грызть буду. Перетерпим, а самым необходимым обзаведемся. Вот как она говорит. Не обездоль, Халиль, девочку. Грех возьмешь на душу.

Халиль вздохнул.

— Разве я сам, мать, этого не хочу? Еще как хочу! Но проклятая нищета… Я знаю, как жить надо. А тут ведь даже на барабанщика денег не наскребешь.

— Тебя, Халиль, видать, свадьба пугает, — вмешался Камбер. — Так ведь можно без нее обойтись. Увези Эмине — и все тут.

— А потом что? На аллаха надеяться? Ладно, поздно уже. Ну, будьте здоровы! — И Халиль ушел.

Ребиш повернулась к Ремзи:

— Тебе не хочется спать, сынок?

— Нет, мама.

— Я все же постелю.

Ребиш взяла сложенную в углу постель, бросила матрац на пол. Запахло пылью. Заколыхались листы в тетради и в книжке.

Ремзи поглядывает на отца. В его памяти отец навсегда останется таким, как сейчас. Ремзи будет с грустью вспоминать об этих днях. Отец, мать, прохладная подушка, вода, стекающая по дождевым трубам, — все в эту ночь словно застывает в его глазах, обретая какой-то новый смысл. Ремзи слышит, как по двору, шурша ветвями деревьев, гуляет ветер. У отца сквозь распоротую на плече рубашку просвечивает тело. Мать расправляет одеяло.

На улице непроглядная тьма. Халиль идет, не разбирая дороги. В усталой голове роятся невеселые мысли.

И от этих мыслей, от редких тусклых огоньков в окнах, от хлюпающей под ногами грязи в душе Халиля рождается отчаяние — жизнь сломала его, раздавила. Одиночество, безнадежность… Халиль сам не понимает, что с ним творится.

Халиль остановился, глядя на видневшиеся в тумане очертания господской фермы. Вот хлев, в котором он прожил долгие годы, — ведь это его тюрьма, где он отбывал срок.

Тучи, проносящиеся над крышами, мерцающие в просветах облаков звезды заставляют Халиля по-иному взглянуть на окружающий его мир. Он словно проваливается в пустоту, и им овладевают противоречивые, путаные, непонятные чувства.

В трех шагах от него белеет камень, тот самый, памятный ему камень, на котором они часто сидели с Хыдыром. Халиль закурил, присел и задумался. Только теперь Халиль понял причину внезапной смерти своего товарища. Хыдыра убила вовсе не болезнь. Волю к жизни в Хыдыре поддерживала его любовь к Алие. А смерть пришла тогда, когда Хыдыра покинула надежда. И Халиль словно увидел его в темноте — вот он покашливает, склонив голову набок, лицо белое, как у мертвеца, и он что-то говорит глухим, проникновенным голосом. Халиль не слышит его слов, да и не может их услышать, но в душе понимает, что именно хочет Хыдыр сказать. Да, понимает, и от этого у Халиля возникает щемящее чувство, как будто он слышит хватающие за сердце звуки саза, или тоскливую песню, или жалобный плач ребенка.

— Ох, проклятый этот мир, безбожный мир!

Нет больше Хыдыра. Потускнела память о нем, и сам он ушел в вечное небытие вместе с любовью своей, мечтой и надеждой. В эту ночь под сенью темноты одиночество особенно мучило Халиля, словно его выбросили на улицу, как слепого котенка. И он брел неведомо куда, не находя дороги. Всюду его ждала та же жизнь, та же бесконечная тьма. Выхода не было.

Скоро полтора года, как он вернулся из армии. А что изменилось с тех пор? От чего ушел, к тому и пришел. Опять он спит в хлеву, вместе со скотом. Хватит! Пора ему поселиться в доме и спать в чистой, удобной постели, Халиль вспомнил, как говорили ему в день возвращения из армии: "Ты должен уйти отсюда! Здесь не жизнь!"

Послышался свисток сторожа Мусы. Халиль прислушался. Ночь была тихой, спокойной.

Халиль поднялся и пошел в хлев.

В эту ночь дежурил Али Осман. Не говоря ни слова, Халиль снял сапоги, размотал портянки и растянулся на постели.

Затянувшаяся зима с нескончаемыми дождями и ветрами наконец выдохлась. Небо, привыкшее быть голубым, привыкшее к тому, что все называют его голубым, предстало перед уходящей зимой во всем своем блеске — украшенное грядами белых облаков, луной, солнцем, алыми зорями. Снова пришла весна. Пробудились насекомые, пробудилась земля, а вместе с ними — надежды людей. Природа вновь заиграла свежими красками. День, вечер, ночь и утро преображали мир каждый по-своему.

Крестьяне, почти всю зиму не выходившие из душных и тесных хижин, поглощенные постоянной нуждой и заботами, с наступлением теплых деньков высыпали на солнце, вынесли во дворы матрацы, одеяла…

Муса, стороживший всю ночь деревню, еще отсыпался, когда во дворе раздались шум и крик. Дверь распахнулась, и на пороге показался Вели, сын Длинного Махмуда.

— Дядя Муса! Дядя Муса! С вас причитается! Али вернулся!

Не успев очнуться от сна, Муса поднял голову, сонным взглядом посмотрел на Вели и опять уронил голову на подушку. В дверях теснились соседи, их лица светились радостью: они пришли с приятной новостью.

— Эй, Муса! — закричал Длинный Махмуд. — Поздравляю, брат! Али твой вернулся.

Муса снова приподнял голову.

— Что?

— Сын твой приехал, сын!

— Сын? Это правда?

— Ей-богу правда. Вставай быстрее!

— Али приехал! Али приехал! — повторяли соседи.

Муса отбросил одеяло и, как был в нижнем белье, кинулся к двери. Его волнение передалось соседям.

— Слушай, штаны хоть надень! — крикнул Махмуд.

Муса бежал, не обращая внимания на крики, несшиеся ему вдогонку, и во весь голос звал:

— Али! Сынок!

За Мусой с шумом и гамом толпой бежали крестьяне. Впереди мчались дети. Держась обеими руками за поясницу, плелась за толпой сгорбленная мать Мусы. Навстречу им в окружении товарищей шел Али.