Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Что вы говорите?! — Халиль был потрясен.

— Так до конца и билась в судорогах, — повторил Дервиш.

— И кто же это ее так?

— Сын Хасан-аги — Дурду… Потом пришли жандармы, но Дурду уже и след простыл. Сейчас его разыскивают.

Али Осман сокрушенно покачал головой.

— Много чего произошло, дорогой, много. Людей понаехало, власти прикатили на джипах.

— Понаехать-то понаехало, да только никто и слова не сказал Хасан-аге, — продолжал Дервиш. — А людям строго-настрого велено молчать, будто они ничего не знают.

— Так вышло, Халиль, будто Хасан-ага не виноват. А ведь все это он затеял. Вот какие дела!

— Собака собаке на хвост не наступит, а тут вон что сделали!

— Ладно, — сказал Халиль. — А с чего все началось? За что Омар задушил Селима? Из-за Халиме?

Али Осман запнулся. Все переглянулись.

— Видишь ли, Халиль, — начал было Али Осман, но тут же осекся. — Нет, не могу я этого сказать. — Он встал и по лестнице спустился с крыши.

— Из-за Эмине все началось! — выговорил наконец Дервиш и испуганно посмотрел на Халиля.

Халиль торопливо, словно стараясь отогнать неизбежное, спросил:

— А с Эмине что случилось?

— Селим… — Дервиш не смог договорить.

Остальное рассказал Сулейман. Говорил он медленно, часто делая паузы, обдумывая каждое слово. Эмине, сказал он, увезли в Адану. Мать мотыгой пробила ей голову. И теперь неизвестно, выживет ли девушка.

Халиль не понимал, отказывался понимать эти больно хлеставшие его слова. Он чувствовал только злость. Эмине опять представлялась ему безобразной, все в ней вызывало в Халиле неприязнь, близкую к ненависти: и то, как недавно она взмахивала мотыгой, и ее старый платок, и грязные длинные пальцы с чернотой под ногтями, и серая от пыли тонкая шея, и, наконец, ее назойливые заигрывания. А потом Халиль представил себе девушку в объятиях Селима, ее взгляд, полуоткрытый рот, прищуренные глаза, и все это он соединил воедино — в образе проститутки, которая привычно опускается на ложе и зовет: "Иди сюда, котик!"

— Азиме, — между тем говорил Дервиш, — так ее избила, что живого места на ней не осталось.

— Эмине спала, — добавил Сулейман.

Халиль тихонько поднялся, посмотрел на товарищей так, словно стыдился их, и, опустив голову, направился к лестнице.

— Халиль! Ты куда, племянник? — спросил Дервиш.

— Оставь его! — вмешался Сулейман. — Не трогай парня! Пусть идет!

Халиль бесцельно бредет неведомо куда. Над головой простирается усеянное звездами небо, под усталыми ногами — земля, мягкая, прохладная земля. Ступишь — и нога отдыхает. Сердце Халиля опустошено, весь мир для него — пустота, бесчувственная, беспорядочная, утратившая всякую ценность. Эта опустошенность порождена чувством отчаяния, одиночеством, крушением всех надежд. И в пустоте этой только двое: Эмине и спасающийся от нее бегством Халиль, Кто знает, куда приведет его это бегство, эта тянущаяся в ночь узкая дорога?..

Халиль открыл глаза: он среди каких-то развалин. Ноют кости. Лицо обросло щетиной. Не хочется думать. У поломанной двери валяются окурки. Рядом — скомканная сигаретная пачка, Халиль проводит рукой по лицу. Когда же он успел так обрасти? Сколько дней он не брился? В голове роятся обрывки мыслей, смутные догадки, предположения, они сменяют друг друга так быстро, что невозможно в них разобраться. Халиль хочет встать, но нет сил. Все тело болит, кости ноют, будто его избили. Халиль оглядывается по сторонам: на фоне неба виднеются две потолочные балки, сбоку — разбитое окно, из окна видны большие пустые дома, ставшие владениями полчищ голубей, и деревья, а дальше сплошные развалины. Развалины… Халиль не сразу понял, где он находится. Возле домов на всех улицах густо растут лопухи и высокая трава с неприятным запахом. Неужели это Енидже! Что с ней случилось? Вот здесь стоял дом Омара Шакала. Его сожгли. Усадьбу хозяина разрушили. И все дома разрушили. Халиль вспомнил об Эмине. "Ох, Эмине, все из-за тебя! Значит, на тебе одной держалась Енидже, а мы не знали. Значит, на тебе одной держался мир, а мы не замечали. Вот во что превратилась из-за тебя Енидже!"

Куда ни глянь — всюду руины, все наполнено тоской и болью. Халиль встает и подходит к разрушенной стене. Над ним, шурша крыльями, пролетает стая голубей. Вокруг — ни души. На всем печать мертвого одиночества. И Халиль уже не тот, что был. Глаза запали, лицо покрылось желтизной, свойственной людям, которые часто плачут и всегда чего-то боятся. Халилю кажется, будто он пробуждается ото сна. Сбросив с себя сонное оцепенение, он снова осматривается.

— Так ведь это не Енидже! — произносит он. — Это Маласча! Маласча!

Перед глазами Халиля оживает все слышанное о Маласче, и душу холодит страх. Почти все хибарки сровнялись с землей, только большие дома еще кое-как держатся. Да и то крыши, балки и стены наполовину разрушены. Рядом ручеек. Он еле слышно журчит, словно тихонько рассказывает страшную историю Маласчи.

— Так будет и с Енидже!

Сколько раз Халиль думал о том, что Енидже пустеет, что люди постепенно покидают ее! Сколько раз думал он о заброшенных домах и пустующих улицах! Но никогда раньше мысль об этом не терзала, не пугала Халиля так, как теперь.

— Значит, и Енидже ждет такая же участь? Значит, и ее дома превратятся в руины?

Халиль подумал об Эмине, подумал о Енидже, подумал о будущем и, не сдержавшись, заплакал. Он бил кулаком землю и плакал, бил землю и плакал, плакал.

День медленно клонился к вечеру. Длинный Махмуд сидел под навесом, скручивал цигарку и думал. Давно небритая борода была совсем седой. Время от времени издали доносились крики детей, тревоживших осиные гнезда, а потом снова наступала тишина. Сын сторожа Мусы, Али, гонял голубей — он свистел, размахивая длинным шестом с белой тряпкой на конце. По вечерам голуби долго парили в воздухе, а потом, сложив крылья, камнем падали на землю.

Длинный Махмуд сильно постарел. Он был теперь совсем тощ и дряхл. Задумчиво послюнявив край бумаги, Махмуд склеил цигарку. Где-то рядом снова раздался детский крик, потом постепенно стал удаляться и пропал. На Махмуда вновь навалилась привычная тишина. Он курил, глядя на безлюдные улицы деревни. Цигарка дымилась, а погруженный в задумчивость Махмуд тупо глядел на пепел, долго державшийся на конце цигарки.

Наконец он стряхнул пепел и жадно затянулся. Детских голосов больше не слышно. Лишь изредка тишину нарушает свист Али и звонкий шелест голубиных крыльев.

— Здравствуй, Махмуд-ага!

Махмуд поднял голову. Перед ним стоял Кямиль.