Йылмаз Гюней - Погубленные жизни

— Ну, подлец, прикончить тебя?

— Брат мой, у меня трое детей. Сиротами их оставишь, — всхлипывая, взмолился Бекир.

Халиль вдруг вспомнил мать, вспомнил детство, вспомнил, как у стены свалился подкошенный пулей отец, и ему самому захотелось плакать. Чтобы никто этого не заметил, он быстро вышел из кофейни.

Эмине смотрела на стоявшие перед воротами фабрики телеги, конные повозки, тракторы с прицепами, грузовики, на заводских рабочих в синих спецовках, на уличных продавцов, на детей. От фабрики шел несмолкаемый гул. Одни рабочие выходили из проходной, другие входили. Выезжали и въезжали подводы…

На мостовую упал солнечный луч. И под ним заблестела брусчатка. Этот луч, вырвавшийся из-за домов, упавший на улицу и рассыпавшийся по мостовой, показался Эмине лучом надежды, которая вновь затеплилась в ней. Эмине нравились мостовые, городские дома, нравились дети, девушки. У шедших группами рабочих — у женщин, мужчин и детей — были улыбающиеся лица. Неужели они счастливы? Она позавидовала им. Но только чему, подумалось ей, могут радоваться эти босоногие, хилые, тщедушные дети? Раздался протяжный гудок. С карнизов взлетели вспугнутые воробьи. Рабочие устремились к фабричным воротам. Еще минута, и вокруг остались только повозки, грузовики и тракторы. Вскоре из ворот высыпала новая толпа рабочих. Молодые, пожилые, совсем дети, красивые, некрасивые. Усталые лица, пушинки на одежде, засаленные картузы. Люди все выходили и выходили. Наконец улица опустела. Воздух снова наполнился богатырским гулом фабрики.

Пришел Халиль. В руках у него была дыня, небольшой сверток и буханка хлеба. Хлеб был теплый, мягкий, белый. Эмине развернула сверток. В нем был сыр. Халиль разломил буханку на четыре части. Запахло горячим хлебом. В запахе этом был весь город, была вся Адана. Работать бы в Адане на таком заводе и стать женой Халиля! Эмине не осмелилась поделиться с Халилем своими мыслями. Она лишь молча посмотрела на него. Он разрезал дыню на дольки. До чего же он сегодня покладистый! Как послушный ребенок. Каким разным может быть Халиль! Вот Халиль режет дыню, или Халиль смотрит на нее, или согнулся под тяжестью тюка, Халиль ласкает, Халиль бьет ее, Халиль, Халиль… А сейчас — на фоне мостовой, на которую бросили пригоршню солнца, — стоит перед ней Халиль, бедный, опечаленный… Дыня была холодной. Словно она всю ночь вбирала в себя прохладу, а вместе с ней — всю мягкость, всю сладость осени. Солоноватый вкус сыра, теплота душистого хлеба и сочная дыня. Дыня, сыр, хлеб, Халиль, Эмине, мостовая, освещенная солнцем, и Адана…

У здания суда Халиль и Эмине встретились с односельчанами. Эмине сжалась под их взглядами, полными недоумения и нескрываемого осуждения. Она догадывалась, о чем думают эти люди и что скажут ее отцу и матери.

Халиль сидел в повозке и ждал, когда Эмине выйдет. Он чувствовал, что дело принимает нежелательный оборот, и в ожидании Эмине курил сигарету за сигаретой. Из раздумья Халиля вывел донесшийся до него шум: это Хасан-ага, спускаясь по лестнице, с кулаками рвался к Эмине, а народ его удерживал.

— Из-за этой суки сына моего убили, из-за этой твари! — орал он.

Закрыв лицо руками и кусая губы, Эмине подбежала к Халилю. Глаза ее были полны слез. Халиль метнул на Хасан-агу быстрый взгляд и, стиснув зубы, так стегнул лошадей, словно полоснул кнутом самого Хасан-агу.

Халиль ехал молча. Эмине стала было рассказывать ему о суде, но он оборвал ее на полуслове:

— Не надо, не рассказывай!

Они проехали большой мост. Вереницы повозок возвращались в деревни. Извиваясь змеей, текла река Сейхан.

Повозку Халиля обогнал трактор Хасан-аги. Проезжая мимо, Хасан-ага потряс в воздухе кулаком и осыпал Эмине бранью. Халиль был взбешен, но виду не подал, только подумал: "Ничего не поделаешь, надо терпеть".

— Рука болит? — спросил Халиль Эмине.

— Болит.

— Давай завернем в Чалганлы к старухе знахарке, а оттуда — прямо в поле, ладно?

— Как хочешь.

— Тогда поедем сейчас к знахарке. А что ты матери скажешь?

— Что с повозки свалилась.

Халиль покачал головой:

— Не поверит она. Все волосы тебе повыдирает за то, что ты со мной ездила. Отец у тебя ничего, а мать бессердечная.

— Я знала, что меня ждет, но не могла тебе отказать. Ты лучше думай о себе, а я своей судьбе покорилась… Мы будем проезжать Маласчу?

— Будем.

— И к святой могиле сходим?

— Что тебе там делать?

— Не хочешь — не надо.

— Как можно ехать на святую могилу, не совершив омовения?

— А я помоюсь.

— Где?

— Не доезжая Маласчи, родник есть.

— А если кто увидит?

— Кто там может увидеть? Я окунусь, а ты на меня из ведра польешь. Хочешь, и ты искупайся, вместе сходим на могилу.

— Я со святыми не знаюсь.

Тишина и безлюдье полей будили в молодых людях желание. Склонив голову, Эмине улыбнулась. Халиль приподнялся, огляделся, сказал:

— Никого нет, — и снова сел, поглядывая на Эмине.

Она продолжала улыбаться.

— Чего улыбаешься? Иди ко мне!

— Ты иди ко мне!

— Иди, а то рассержусь!

— Нет, ты иди!

— А кто будет лошадей погонять?

— Они сами пойдут.

— Иди, говорю!

Эмине повела плечом и засмеялась. Халиль с неожиданной злостью хлестнул ее кнутом.

— Иди же наконец!

Опасаясь нового удара, Эмине отпрянула и вытянула перед собой руки. Халиль глядел на Эмине: втянув голову в плечи, она смотрела на него умоляюще. В эту минуту Эмине казалась Халилю безобразной. Все в ней — натруженные ноги, с которых она сняла башмаки, жалко вытянутые вперед худые, длинные руки, выражение ее лица — вызывало в Халиле непонятное отвращение. Он снова ударил ее кнутом, еще и еще. Эмине сжалась в комок, стала совсем маленькой…

— Ах так! Ханым не соблаговолит прийти, не соблаговолит…

Ища выход злости, Халиль стал хлестать лошадей, и те понеслись во весь опор. Повозку трясло и швыряло. Эмине, потеряв равновесие, упала на спину, на дорогу свалился башмак.

— Упал! — закричала она. — Башмак упал!

Халиль не расслышал.

— Халиль, башмак мой упал! — снова закричала Эмине. — У меня нет другой обуви, я босой останусь. Мать со свету сживет, Халиль!

Халиль остановил повозку.

— Беги за своим башмаком!

Морщась от боли в руке, Эмине спустилась с повозки, прошла немного назад и нашла свой башмак. Халилю стало жаль Эмине. "Аллах и без того наказал ее", — подумал он.

Когда Эмине вернулась, Халиль спрыгнул с козел на землю, взял девушку за пояс, поднял и посадил в повозку.

— Я провела с тобой всего день, — заговорила Эмине, — а на мне уже живого места не осталось. Ты меня пять раз бил, я вся в синяках от твоего кнута, да и глаз не сомкнула. А сколько еще мне придется терпеть?

Халиль молчал, видимо чувствуя себя виноватым. До самой Маласчи он не проронил ни слова. У родника Халиль остановил повозку, напоил лошадей и коротко сказал: