Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга первая)

— Спасибо! Доброго здоровья вам, Эрджик-ага!

Ребята со стадом ждали нас на дороге, подальше от моста. По домам разошлись чуть не за полночь.

Сперва я радовался: ловко мы провели Эрджика! Потом, когда уже засыпал, вдруг мне открылось: ведь мы обманули его. Обманули, а сами воровать пришли… Так мне сделалось горько! Я поклялся: никогда больше никого не стану обманывать и чужого брать не буду.

В ту весну дедушка часто болел. Мы все даже привыкли: чуть ли не каждый день приходим в его домик, а старик лежит, кашляет, встать не может. Поднимется, чая отхлебнет — и опять голову на подушку..

Как-то раз, уже лето было в разгаре, понесла мать ему чайник и лепешку — выбегает обратно, белее полотна, руки трясутся;

— Умер…

Кончился срок, отмеренный аллахом для земного пути нашего дедушки.

На его похороны собралось немного людей. Это и понятно: чужеземец, пришлый. Горше всех было мне: ведь только мне одному дед рассказал про свою жизнь и, еще много-много интересного и поучительного. А сколько еще не успел рассказать…

Беда пришла в нашу семью и уходить не торопилась… Только деда схоронили — занемог отец.

Засеяли пашу землю, отец дни и ночи проводил на полях Эсен-бая. Видать, надорвался. День пролежал, в горячке, потом поднялся. А там подоспела жатва. На своей земле отец успел собрать все до колоска, а уж к Эсен-баю — сил не осталось. Как-то пришел он еще до захода солнца, бледный, шатается, матери говорит:

— Завари-ка чая покрепче да постель разбери. Ломит все кости…

Мать живо сделала все, что нужно. Отец залпом выпил две пиалы горячего чая, но озноб только усилился, подбородок у него дрожал. Всю ночь не мог успокоиться, забыться сном. Громко стонал, ворочался с боку, на бок.

С утра мать побежала, позвала самого ученого муллу в нашем ауле по имени Латиф-ахун. Тот пришел к вечеру и честно, чуть ли не до рассвета, читал молитвы над изголовьем больного. Не помогло. Отпустили домой ахуна, щедро оплатив его услугу.

Так продолжалось четыре дня подряд: отец то впадал в неглубокое забытье, то метался, громко стонал; его мучил жар. На пятый день он пришел в себя, бледный и слабый, поднялся над постелью, велел позвать детей. Когда я подошел, отец положил слабую, невесомую ладонь мне на темя. Погладил. Видно было: ему хочется что-то сказать, а сил не хватает.

— Сынок… — выговорил он с трудом, — Нобат-джан… Похоже, не подняться мне больше. Ты молодой, должен быть стойким. Тяжело тебе придется, верно… Я не жалею, что пришло время расстаться с этим миром. Слушай последний мой завет: выбирай себе друзей достойных, а людей дурных избегай. Врагов своих умей отличать от друзей. О добром слава добрая, о дурном… Зла никому не делай…

Отец шевельнул рукой, казалось, хотел еще что-то сказать. Захрипел… У меня слезами застилало глаза. Кто-то схватил меня за руку, вытащил во двор.

После этого мне запомнилось: мать стоит около нашей кибитки, слезы льются у нее по щекам, и она только тискает концы головного платка. «Беда… Умер кормилец:..» — переговаривались люди вокруг. Я горько плакал.

Мне уже потом рассказали, как все произошло в тот день. Оказывается, отец заболел тифом; в то лето многие в нашем ауле умерли от этой болезни, которую тогда лечить не умели.

Весть о кончине моего отца в полчаса облетела весь аул. К нашему двору потянулись люди — кто просто соболезновал, а кто еще и приносил потребное для похоронного обряда. Собралось очень много женщин, они опустились на корточки и принялись плакать, вопить, причитать на разные голоса. Кто-то разжег огонь под казаном, закипела вода. Мужчины, сверстники покойного, скроили саван, сколотили табут — погребальные носилки.

Будто в тумане я запомнил: какие-то незнакомые женщины переговаривались вполголоса:

— Аю, Нурсолтан, это чей же мальчишка, худенький да глазастый, так убивается?

— Вах, Сапаргюль, да как же ты не узнала? Ведь это Нобат, сын покойного Гельды.

— Верно, подруженька, признала… Только я не думала, что у Гельды сын уже такой большой, — тувелеме, не сглазить бы!

— Большой-то большой, да ведь сколько еще хлеба выпекут, пока он сможет заменить отца. А теперь все ложится на его плечи.

Эти слова, страшные своей правдивостью, заставили меня задуматься. Кто-то тихонько тронул за плечо: «Пошли». Четверо мужчин вынесли табут с телом отца.

После того, как все было кончено, дядя Аман — отныне старший в нашем роду, покровитель осиротевшего семейства, — с важностью проговорил, обращаясь ко всем собравшимся:

— Спасибо, люди добрые, за честь, за помощь в трудный час!

Потом, как полагается, справляли поминки. Чтобы оплатить расходы, дядя Аман продал нашего быка.

Все эти события заставили на время отложить свадьбу моей сестры Аннагюль и Чарыкурбана. Однако подошел черед и для свадьбы. Она мне хорошо запомнилась — была хоть и не слишком богатой, зато красочной, многолюдной. Все как требует обычай. Сначала с нашей стороны в дом жениха прибыли доверенные люди, чтобы совместно определить день тоя, а также известить, что у невесты в доме все готово для достойных проводов. Договорились — и теперь обе стороны начали готовиться вовсю. Стали печь чельпеки — особого вида праздничные лепешки. У жениха на дворе была разбита юрта — просторная, из белого войлока. В нее насыпали грудой всевозможные сласти: орехи, леденцы, пряники и малые ребятишки могли ими лакомится, сколько душе угодно.

А на купол повесили разноцветные платки. Это для развлечения подростков и юношей: кто с одного прыжка сумеет платок сорвать, тому он и достанется. Дней пять шла потеха, и я с моими товарищами напрыгался вволю. Потом юрту перевезли во двор к невесте, чтобы после тоя вернуть обратно жениху.

За три дня до всеобщего пиршества семья жениха прислала нашей семье рис, мясо и все потребное для угощения. Еще за день сошлись соседи, принялись все вместе готовить всевозможную снедь. К вечеру явился заранее приглашенный искусный бахши. Возле невесты сгрудились девушки-подружки: одна на гопузе наигрывает, другая в бубен ударяет. Пальваны-борцы-силачи — устроили состязание — гореш, исстари любимое всеми туркменами зрелище. До поздней ночи шло в тот день веселье, и подруги остались с невестой ночевать А чуть утро забрезжило — снова закипела работа; главное теперь было — угощение наготовить для многочисленных гостей.

Самое торжественное началось в полдень, когда, звеня колокольцами, к нашему дому медленно приблизился свадебный караван — несколько верблюдов цепочкой, а с ними всадники на копях и ослах. Приехали за невестой. Прибывших с почтением встретили, ссадили, пригласили угоститься и только после этого вывели Ан нагюль, закутанную в бархат. Она держалась прямо, сдержанно. Не подняли в белый кеджебе, на горбу высоченного бурого верблюда. Вместе с ней там же поместилась жена дяди Амана в качестве родственницы. Затем с поклонами пригласили нашу мать и попросили высказать отъезжающей дочери свои последние напутствия, пожелания. Вот, наконец, были сказаны все прощальные слова, и караван медленно тронулся в путь. Сразу поднялся шум, веселый гомон, мальчишки гурьбой побежали вслед за отъезжающими.