Геннадий Евтушенко - Грехи наши тяжкие

– Как нет таланта? Она же такая красивая, весёлая. А как поёт, танцует. Не может быть.

– Может, не может… – Раздражённо перебил его Юрьев. – Тут же не о песнях с танцами речь! Конечно, тебе этого насчёт Ленки знать не дано. Это можно ощутить и оценить только в постели. А что ты можешь оценить?! Она же моя жена, моя! Не твоя! Поэтому тебе этого никогда не узнать! Только от меня. Вот и слушай. Да, красивая, фигуристая, что грудь, что попа, ножки, как на картинке, ума палата, а в постели – ноль. Ну не ноль конечно, но близко к этому.

Вот говорят, что у всех баб всё одинаково: что у королевы, что у доярки. Хренушки! Иная доярка в этом деле королеве сто очков форы даст. Да что доярка? Вон императрица наша матушка Екатерина. Безродная, безграмотная прачка солдатская до императорского трона добралась! – Он поднял вверх указательный палец и, задрав голову, посмотрел куда-то в потолок. – До императорского!.. И не последнюю роль в этом взлёте постель сыграла! А царицу Евдокию Пётр в монастырь отправил! Как тебе этот шахер-махер? А ты говоришь – одинаково! Не одинаково!

Лёшка пожал плечами.

– Да ты так затарабанил, что я не то, что сказать – подумать ничего не успел.

Юрьев, с усмешкой глянув на него, продолжил:

– Не успел… Ты много чего не успел! Ну что ты на меня так смотришь? – Он укоризненно глянул на друга. – А насчёт Ленки… Всё ей Бог дал, а этого не дал! У одной талант петь, у другой танцевать, у третьей и то и другое. Вот и в постели нужен талант, или, в крайнем случае, способности. Это ж не просто – ноги раздвинуть! Талант нужен! Вот и думай: одинаково у всех или не одинаково. Об этом я тебе и толкую. Сначала-то, как говорил уже, не разбирался я в этом. Хоть и не семнадцать лет, а из похода придёшь, полгода без женщины – тут бы поскорей, да погорячей, да много-много раз. А потом, когда поостыл, другого захотелось. Больше любви, больше ласки. Понимаешь, больше её счастья, чем моего! Я всё ей в глаза заглядывал: хорошо ли ей! А в ответ – ноль! Она как будто работу тяжкую выполняет. Лежит без движения и баста! Ждёт, пока я закончу, потом двигаться начинает, а мне-то уже не в кайф. Потом иду в ванную, как оплёванный. И так из года в год… Надеюсь, у тебя с Лизой не так. – Он снова помолчал. – А про Лену… Ты-то на неё, как на королеву, смотришь. А если бы всё знал, смотрел бы иначе. Но, друг, тебе этого знать не дано. – Он покачал головой, повторил: – Не дано!..

«Дано, ох как дано»… – В хмельной голове Сидорова отчётливо всплыл тот вечер в Бабушаре. Он хотел броситься к Юрьеву, рассказать, как было дело, что всё получилось случайно, и он не хотел этого… Совсем не хотел!… Но тормоза всё же сработали. Пьяный был, а тормоза сработали. Зачем ворошить старое? Давно это было. Очень давно. И время успело заглушить те страшные угрызения совести, что мучили его не один год. Время лечит. И вот теперь, через столько лет, Юрьев, сам не зная того, нанёс ему удар. Удар по совести.

Лёшка прикрыл глаза, сбрасывая наваждение той ночи и окончательно подавляя в себе идиотский порыв, признаться в своей подлости. «Нет, я не могу, не имею права рушить Толькину семью, делать несчастным и его, и Лену, да и Таньку тоже. А моя семья?».

Он тряхнул головой, спросил:

– И что это ты надумал?

– Да ничего я не надумывал. Не в этом дело. – Он назидательно, как строгий учитель, помахал указательным пальцем перед Лёшкиным носом. – Если по-настоящему любишь женщину, любишь её за всё: и за её прекрасные глазки вместе с ножками, и за недостатки. Это сначала на глазки и всё такое, смотришь. Но это ещё не любовь. Любовь, настоящая любовь, позже приходит. Вот когда и недостатки полюбишь, тогда только, считай, и пришла настоящая любовь.

Причём недостатки эти, может, больше любишь, чем достоинства. Потому что в нашей, русской, любви неизвестно чего больше: восхищения или жалости. Не про все я Ленкины недостатки тебе рассказал, да они тебе и не нужны. – Помолчал, потом продолжил: – Чтобы про всё рассказать, мне надо ещё литра три выпить. И то не рассказал бы. Тоже потому что люблю её. Но могу сказать, иногда смотрю на Елену как раз, когда недостатки эти самые проявляются, и так жалко мне её становится, веришь, – сердце замирает! Вот тогда и кажется мне, что именно в эти моменты люблю я её больше всего на свете.

Он встал, закутавшись в простыню, прошёлся по комнате. Налил себе воды из графина, залпом, как водку, выпил. Щёки его заалели. Метнулся по комнатёнке из угла в угол, сел на место.

«Ишь, как его разобрало, – подумал Лёшка. – За живое зацепило. Однако, не замечал я раньше за ним таких тонких чувств. Вот тебе и солдафон. Тут сантиментов воз и немаленькая тележка! Чуть ли не научную базу подвёл».

Толька, между тем, немного успокоился. Взглянул на друга исподлобья, потом продолжил:

– Ладно. Это только присказка. Слушай дальше. Люблю я Ленку, какая есть, тут уж ничего не поделаешь. И менять её не собираюсь. Я о другом. – Он вздохнул, кивнул на бутылку. – Наливай, за всю жизнь первый раз об этом заговорил. Для откровенности ещё выпить надо. Про Ленку не думай. Я не о ней, я о себе говорю, она только приложение к нашему разговору. – Взглянул, как Лёшка дрожащей рукой наполняет его стакан и, кивнув головой, недовольно бросил: – Полный, полный наливай, не боись. Мне сегодня пить можно. И нужно. А себе лей сколько хочешь.

Он снова залпом опрокинул в себя стакан водки, закусил огурчиком с колбаской и кусочком хлеба, потом продолжил.

– Было это лет пятнадцать назад. Елена с Танюшкой уехала на Кавказ отдыхать. Проводил я их на Курский, посадил в вагон, ручкой помахал и поехал домой. Сам понимаешь, на прощание мы посидели, выпили, так что за руль я никак. На вокзал такси заказал, обратно – в метро. Настроение поганенькое. Не люблю я один дома оставаться. Сижу в вагоне, представляю, что они там в своём вагоне делают. Небось, билеты проводнице уже сдали, постельное бельё получили, спать укладываются. Грустновато на душе. Время позднее, я чуть ли не в последний поезд сесть успел. Из метро вышел, дождь накрапывает, на улице пусто, народ по домам попрятался. «Дома-то, конечно, тепло, уютно. Хорошо, – думаю, – и мне до дома недалеко, тоже уютно будет, да и дождичек – так, мелочь». Только подумал, а он помаленьку прибавляет. И я шагу прибавил. А тут вижу: на автобусной остановке, почти у самого моего дома, под навесом девчушка сидит. Съёжилась вся. Навес на остановке-то хлюпенький, никакой навес. А она в лёгком платьице на бретельках. Плечи голые. А дождичек всё сильнее. Ну, трезвый проскочил бы мимо, знаешь ведь, знакомиться на улице я не мастак. Да и не думал я знакомиться, просто дёрнул меня чёрт за пьяный язык. Тормознул, спрашиваю:

– Не замёрзла? Что ж ты в автобус не села?

А автобус действительно только-только отошёл от остановки.