Иван Зорин - В социальных сетях

– Не мое это, – советовался он с отцом. – Цифры, теории, а жизни нет.

– Без практики нет психиатра, – соглашался тот. – Все методы не стоят опыта, все диссертации – одного больного, которому облегчил жизнь.

Они сидели в больничном саду, за струганным столом, где поколения больных стучали костяшками домино, – и обоим казалось, что знают жизнь. Это был последний год отца, который не успел выйти на пенсию, и опять у Олега Держикрача при устройстве на работу не было выбора. Он пошел в ту же больницу, где бывал с детства и где еще работала его мать. Корпуса в больнице были двухэтажные, по крышам скребли яблоневые ветки, а осенью ветер заносил в палаты с распахнутыми окнами сухую листву и яблоки, которые закатывались под кровати. Пол в коридорах был сколочен из досок разного дерева, и каждая половица скрипела по-своему, точно привносила в историю корпуса что-то свое, пытаясь рассказать ее на собственный лад. С тех пор прошло тридцать лет. Олег Держикрач выучил все скрипы сухих половиц, привык к тому, что вечерами, когда он оставался дежурным по больнице, на чердаке скреблось какое-то странное существо, подвывавшее, когда дул ветер, точно проглотило дудку, он измерял эти годы выписанными больными, отмечал их продвижением от младшего ординатора до заведующего отделением и никогда не задумывался, как бы сложилась жизнь, не приди он тогда к отцу. «А как иначе? – был убежден он. – Все проводят жизнь в своих четырех стенах». Где-то посредине этого срока Олег Держикрач похоронил мать, а ближе к концу женился на своем интерне. Она влюбилась в него без памяти, хотя он был уже тогда похож на значок интеграла и очки постоянно сползали на нос. Разница в возрасте была огромна, она смутила всех их знакомых, но супруги были счастливы. Олег Держикрач доверял жене служебные секреты, о которых лишний раз не рассказывал даже себе. Возвращаясь из больницы с высокими узкими окнами, которые залезали с первого этажа на второй, он подробно рассказывал, как прошел день, слыша в ответ:

– Ах ты старый, верный служака.

– Надоело, признаться, все одно и то же. Уехать бы куда…

– И куда собрался мой стойкий оловянный солдатик? Везде будет хуже…

Олег Держикрач вздыхал и, поцеловав жену, садился ужинать.

У супругов царило абсолютное доверие, но одну тайну Олег Держикрач все же держал при себе. Он был администратором интернет-группы, которую создал как площадку, где говорят правду. «С психотерапевтической целью», – убеждал он себя. Но психотерапия здесь была ни при чем, вернее, была направлена на него самого. Здесь он мог высказываться, не боясь потерять гонорар, испортить отношения, здесь его не вынуждал лгать белый халат, и он мог давать советы, которые вынес не из учебников по психиатрии, а из личного опыта. И здесь у него появлялся повод проверить себя. Когда Модест Одинаров признался, что давно стал лишним в счастливом прекрасном мире, от которого отгорожен стенами изолятора, он поделился с ним, что и его посещает сходное ощущение. Он сделал это, отчасти чтобы поддержать Одинарова, а отчасти чтобы выговориться.

«А может, всему виной возраст? – предположила Дама с @. – Я наблюдала подобное у стариков».

Весь день Олег Держикрач был угрюм и сосредоточен, зло отдавая распоряжения медсестрам, отменив обычный обход, а после работы отправился в дорогой ресторан. Наклонившись, чтобы не задеть дверную перекладину, он быстро окинул взглядом заполненный зал.

– Добрый вечер, – подскочил лысоватый мэтр.

– Подальше от музыки, – властным голосом распорядился Олег Держикрач, будто у себя в отделении.

Она сидела в одиночестве перед бутылкой красного вина, и было не похоже, что кого-то ждала. Яркая, вызывающе накрашенная блондинка, она с привычным равнодушием отворачивалась, ловя мужские взгляды. Она не производила впечатление скучающей дамы, пришедшей в поисках приключений, она знала себе цену, точно на ней висело объявление: «Дорого. Прежде чем глазеть, проверь свой карман». Вечер был в уже разгаре, у оркестра медленно топтались пары. Дождавшись, пока она откажет третьему кавалеру, отходившему со смущенной улыбкой, Олег Держикрач поднялся из-за стола.

– Вы преступно красивы, – проговорил он с высоты своего роста.

Она подняла глаза, будто возвела к небу.

– И вы пришли меня арестовать?

– Только на один танец.

Она улыбнулась.

– У меня ощущение, что я лезу на колокольню, – она положила руки ему на плечи, когда они вышли к эстраде.

– Звонарь будет вам рад, – закружил он ее.

Олег Держикрач был прекрасным танцором, и хотя давно не практиковался, сразу дал почувствовать, что партнерша в опытных руках. Когда они вернулись к ее столику, Олег Держикрач без приглашения сел и, щелкнув пальцами, заказал шампанское. Он был любезен, мил и, угадывая желания, превзошел себя, как в свои лучшие годы, когда читал настроение, как открытую книгу, расхаживая с фонарем по темным аллеям чужого подсознания. Они ушли за четверть часа до закрытия, оставив лысоватому мэтру щедрые чаевые, а в такси молчали так громко, что водитель то и дело оборачивался.

– Прекрасный вечер, – проворковала она у подъезда. – Не хочется его заканчивать. Поднимемся ко мне?

Ее глаза засмеялись, и Олег Держикрач прочитал в них то, что было понятно и без слов.

– На чашку кофе? Как-нибудь в другой раз. Прощайте.

И, повернувшись, зашагал в темноту.

Олег Держикрач любил жену и никогда ей не изменял.

Когда он вернулся, жена уже спала, а на плите его ждал холодный ужин. Олег Держикрач быстро разделся, но, прежде чем лечь в постель, зашел в интернет-группу.

«Я не старик», – ответил он Даме с @.

«Диагнозы раздавать – полдела, – говорил ему отец. – Например, жалуется больной, что жизнь наблюдает будто со стороны, что все происходит будто не с ним. Деперсонализация? А вдруг у него философский склад ума? Вдруг он рефлексирует? Или жалуется, что живет будто во сне. Дереализация? А может, в нем пробуждается буддист? Между религией и психиатрией грань тонкая. Мы же как судим: жалуется – значит, наш профиль. А способны мы в чужую шкуру залезть? Способны вчувствоваться? В юности напротив моего дома, окно в окно, была больница с длинным коридором, по которому вечно бродили серые халаты. И каждый вечер кто-нибудь из больных, встав к решетчатому окну, тоскливо смотрел на меня, на мою насквозь просвечивающую комнату, так что мне приходилось задергивать штору. Шли годы, больные менялись, но, передавая вахту у окна, глядели все с той же неизбывной печалью, став для меня причиной раздражения. Я никак не мог свыкнуться с этим постоянным напоминанием о страданиях и подумывал даже переехать. Пока однажды не отравился какой-то дрянью и по «Скорой» не загремел в ближайшую больницу, где, подойдя вечером к решетчатому окну, смотрел на свою комнату, в которой горел свет. Выписавшись из больницы, я смотрел теперь на больничное окно другими глазами и больше не задергивал штор».