Марк Берколайко - Фарватер

Елена.Теперь ты видишь, Алексей, какая у нас с Петром дочь… ( С вызовом. ) Ты ведь в ее присутствии чувствуешь себя отомщенным?

Телефонный звонок.

Хозяин (приглушенным голосом). Слушаю. (Громко.) Да ты что?! Спасибо за новость! (Кладет трубку.) Лешка, ликуй, а не засыпай! «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну…»

Гость.Что тебе еще надо?

Хозяин.Помощник мой звонил, Жигульскому лучше. Может, обойдется!.. Тяжко бы тебе пришлось, если б он умер. Знаешь, какое заявление старикан сделал помощнику и врачу? Что ты хотел его убить! Ладно, теперь это неважно! Подкинем квартиру – и затихнет! (От избытка чувств барабанит по столу.) «Не предавайся сну! Ты – вечности заложник у времени в плену!»

Гость (тусклым голосом). Говоришь, Жигульский выживет?

Хозяин (смеясь). Взгляните-ка на этого христианина! Он, кажется, недоволен излечением ближнего своего! Да и хрен с ним, с ближним, но ты из-за него не пострадаешь – вот главное!

Елена.Рада за тебя, Алексей!

Хозяин.И все? Так сухо? После того как мой друг избежал такой опасности?!

Елена.Он перестал быть твоим другом, когда я вышла за тебя замуж.

Хозяин.Вот! Это потому, что тебе еще нет и пятидесяти! Для тебя еще важно, кто за кого вышел замуж! А нам – за шестьдесят! И мы уже понимаем, что все ерунда – кроме водки, которую выпил с другом, и бреда, который нес под эту водку… А помнишь, Лешка, вечер, когда Лена впервые танцевала вакханку в «Вальпургиевой ночи»? Помнишь?

Гость.Еще бы! Ты был так прилизан и благонравен, что мне, как Тому Сойеру, сразу же захотелось тебя отдубасить. Прямо в ложе.

Хозяин (смеясь). Зато твоему прикиду ужаснулся бы сам Гекльберри Финн!.. Драный свитер, брюки повисли, как половые тряпки… и запах – боже! – запах трехдневных возлияний под лук и «Кильку в томате»! А я-то расстарался: достал билеты по брони – и бедные наши соседи, два чистеньких японских дипломата!

Елена.Зато «Браво!» Лешка вопил гораздо громче тебя.

Хозяин.Конечно! У него с перепоя прорезался такой бас – мог бы спеть Мефистофеля. (Гостю.) В общем, показал ты себя во всей красе, не зря меня потом на ковер вызывали. Времена-то были суровые, 80-й год!

Гость.Это для кого суровые, уж не для тебя ли? Да ты в ту пору в гору пер!

Хозяин (миролюбиво, но с ехидцей). А тебе что мешало? Вел бы себя как многие прочие пииты: для денег – цикл стихов о величии державы, для фиги в кармане – что-нибудь антидержавное.

Гость (злясь). Петька, когда-то твой цинизм казался мне ужасным, а теперь – ужимками. Как у Ленкиной вакханки.

Елена.При чем тут моя вакханка?!

Гость.При том самом! Порхала от одного сатира к другому, вожделение старалась изобразить, а сама небось думала: «Эк, как от вас козлами несет!»

Елена.Это такое у тебя было впечатление от моего танца? А мне казалось, что «Браво!» вопил искренне.

Гость (остывая). Ладно, не обижайся! Любил тебя без памяти – вот и вопил.

Опять звучит тот же вальс.

Елена.Они оба за мной ухаживали, да что там ухаживали, прохода не давали. Петр клялся, что обеспечит фантастическую карьеру – и не врал… как-то так легко вдруг добился, чтобы мне дали станцевать вакханку… Он уже тогда умел всего добиваться… в каждом его слове чувствовалась не терпящая возражений власть. Хотя какая уж там власть у секретаря первого класса Министерства иностранных дел? Дирекция Большого театра и не таким «буграм» на дверь указывала… А ему не указала. Ведь трудно же отказать будущему князю Горчакову. Подчиняться его взгляду, его тягучему, нараспев, «Я вас прошу…» было естественно, как идти за путеводной звездой…

Гость.Подумаешь, «белая косточка – голубая кровь», по отцовской линии – русские князья, по материнской – французские журналисты-леваки. А уж как вырядился в тот вечер: смокинг, красная бабочка, штиблеты блестят, запонки сверкают… А на мне какой-то помоечный свитер – взял у знакомого художника-монументалиста. Три дня мы в его мастерской гудели без продыху, а ели только лук да «Завтрак туриста»… Для Петьки, конечно, нет разницы: что «Завтрак туриста», что «Килька в томате»… Этот сноб даже не подозревает, что «Килька в томате» была дороже на целых семь копеек… Как его перекосило, когда меня у колоннады Большого увидел! Я даже понадеялся, что он на всю жизнь останется с такой асимметричной рожей… А Ленка танцевала божественно!

Хозяин.Терпеть не могу слово «секс» – стерильное, выхолощенное, оно для тех, кому вот-вот понадобится виагра. Либо настоящая любовь, либо полнокровный блуд, а секс – этот так… медицина! Ленкин танец был далек от медицины и от любви. Зато это была мистерия блуда, литургия блуда! Она летала от одного сатира к другому и вожделела, вожделела, вожделела… Не было у меня соперников в борьбе за право сказать: «Это моя женщина!», но был соперник в борьбе за право сказать: «Она меня любит». Единственный соперник – мой единственный друг, плебей Лешка из клоповника в коммунальной квартире. Небритый, неряшливый Лешка, провонявший перегаром, луком и «Килькой в томате»; которого пустили в Большой только после того, как я сказал: «Этот – со мной».

Елена.А Лешка… Тогда уже мало кто помнил, что до того, как удариться в поэзию и пьянки, он был лучшим спецкором-международником самой центральной газеты страны… Мне говорили, что в тот вечер от моего танца у мужиков глаза блестели ярче софитов, а для меня главное было, чтобы блестели Лешкины… Хотя, надо быть честной… хотела, чтобы и Петькины блестели… Я так танцевала!.. Самой даже казалось – сейчас полечу! Как в детстве, когда до беспамятства кружилась на старенькой карусели в скверике у балетного училища… Такой дребезжащей и любимой, что никакая новенькая и навороченная не смогла бы ее заменить!

Гость.У меня был план: раньше Петьки добежать до Ленкиной гримерки, броситься на колени и сказать: «Дура, что ж ты так боишься моей нищеты и запоев?! Зато твое имя будут чтить благоговейнее, чем имена Лауры, Беатриче и Натальи Гончаровой… Разве настоящая женщина может от этого отказаться?!» Она была бы со мной, если б я успел добежать и сказать… Но не успел… Две капельдинерши вынесли на авансцену корзину цветов… огромную… такие не дарили ни Плисецкой, ни Максимовой… такую огромную, что старушонки не шли, а семенили. Они поставили ее у Ленкиных ног, а та присела, повернувшись к нашей ложе, на которую осветители направили прожектор – Петька тоже все спланировал. Он встал и воссиял в луче, он царственно кивнул, а она почти уже касалась коленом пола, а лицом – цветов… А я лил пьяные слезы, и они мешали мне понять, что ни за какие цветы, ни за какие коврижки так низко не присела бы ни Лаура, ни Беатриче. Что женщина, вдохновляющая поэта на великие строфы, может быть красавицей или дурнушкой, святой или стервой, но быть подобострастной – не может. Я понял это, проспавшись, только на следующий день, – и бросил пить. (Торжествующе.) Совсем! Словно бы на всю жизнь «подшился» этой гнусной картинкой: он – величественный, она – коленопреклоненная!