Анатолий Гусев - Россия на изломе

Конец мая, в России тепло, а здесь на Лене прохладно. Керенский простудился, простудился очень сильно, отлёживался в шалаше. И ещё этот дождь, и сырость. Шитик качался на мелких волнах, Керенского укачивало.

Александр Фёдорович твёрдо решил начать политическую карьеру ещё семь лет назад и неуклонно двигался в этом направлении и такое назначение перед осенними выборами в Государственную Думу для него несомненно удача. Но вот простуда. Последствия простуды будут сказываться для него всю его долгую жизнь болезнью почек. Но он ещё не знал этого и ждал, когда они доедут до Усть-Кута, где река станет судоходной и можно будет переселиться в тёплую сухую каюту.

Пароход из Усть-Кута ещё восемь дней шёл по Лене и Витиму до Бодайбо, конечной цели комиссий, где располагалась контора «Ленского золотопромышленного товарищества», в просторечии «Ленское товарищество» или ещё проще – «Лензото». Товариществу принадлежат золотые прииски, на которых и произошли те трагические события, что предстоит расследовать двум комиссиям. Впрочем, товариществу здесь принадлежит всё, вообще всё: пароходы на реке, узкоколейка в тайге, телеграф, продуктовые и промтоварные лавки.

Комиссии расположились на одной улице, в домах, стоящих на против друг друга. Отдохнув с дороги день, 6 июня комиссии во главе с Манихиным и Керенским приступили к расследованию трагедии.

Началось всё на Андреевском прииске. Вот туда комиссия Керенского и направилась.

Комиссия Манухина рылась в бумагах товарищества. Керенского бумаги не интересовали, ему нужны были потрясающие воображение статьи в газетах о произволе администрации «Лензото», о зверствах жандармерии, и чтобы там обязательно упоминалась его, Керенского, фамилия.

На левом берегу реки Бодайбо стояли бараки рабочих или казармы, как их здесь называли, торговые лавки и, даже, так сказать, больница. Это посёлок Андреевского прииска. Забастовка, начатая в марте, сейчас в начале июня ещё продолжается и рабочие находятся дома.

Комиссия во главе с Керенским зашла в одну из казарм, там никого не было, за исключением нескольких женщин, стоявших у железной печки. Печка стояла посередине казармы, до неё тянулся коридор, вдоль стен каморки рабочих, отгороженный горбылём, пол – не струганные доски, весь в щелях. Грязь, вонь, духота, комариный писк.

– Где постояльцы-то? – спросили у женщин.

– Так на улице в балагашках.

– Где?

– Да в шалашах.

– Смотри, Александр Фёдорович, в каких условиях рабочие живут, – сказал Никитин. – Здесь, наверное, холодно зимой.

– Холодно, – согласилась женщина, – так холодно, что бывает волосы к стенке примерзают, зато летом, сами видите, душно. А кто вы такие? Комиссия из Питера?

– Одна из комиссий, – ответил Керенский. – Комиссий две. Разбираемся, что у вас тут произошло и почему.

– Разбирайтесь.

– Спасибо. А спят где?

– Да вот же кровать.

– Какая же это кровать? Доски. Нары только очень широкие.

– Так что ж? Это и есть кровать. Тут все вместе спят: и муж, и жена, и дети. А то ещё и «сынка» подселят.

– Какого ещё «сынка»?

– Да не женатого рабочего. Хозяйка на него готовит, пока он работает.

– И в половом вопросе не даёт пропасть, – решил пошутить Никитин.

– И это тоже, – вполне серьёзно сказала женщина.

– Управляющий так и говорит, – сказала другая женщина, – жизнь здесь развратная. Всех девочек перепортили, ни одной целой нет. Всех лиц женского пола заставляют идти к конторским полы мыть.

– Как это понять? – спросил Керенский и поморщился от боли: поясницу тянуло.

– Да очень просто. Когда полы моешь – как стоишь?

– Вот так, господа, – простодушно показала первая женщина, – полы мыть не обязательно, главное стоять правильно.

– А подол тебе конторские сами задерут, – горько усмехнулась вторая женщина.

– А как же муж? – ошарашено спросил Кобяков.

– А что муж? Муж всё знает. Если я не пойду «полы мыть» или «мыть» буду плохо, то меня вместе с мужем и детьми на улицу выгонят и заработанных денег не дадут. И хорошо если летом. Здесь в сентябре пароходы по реке ходить прекращают. Отсюда не выбраться. По договору найма, если я хочу с детьми жить рядом с мужем, то должна работать. А работу определяет начальство. А «мытьё полов» это как раз работа.

– Жизнь у вас весёлая, – мрачно сказал Кобяков.

– Не соскучишься, – согласились женщины.

На улице жара и комары – сочетание отвратительное. В плотной одежде жарко, а её не снимешь, комары загрызут.

Балагашка – шалаш из досок, вход занавешен плотной тканью. В балагашке хорошо: прохладно и комаров нет, а если залетит, то его убивают без жалости.

Керенский культурно постучал костяшками пальцев по доске.

– Кого там несёт? – послышался недовольный голос.

– Комиссия из Петербурга. Разбираемся, что у вас тут происходит.

– Чего тут происходит? Бардак у нас происходит. Произвол. Что тут разбираться?

– Вот и расскажите.

– Заползайте.

– Нас трое.

– Ну, заползайте трое. В тесноте да не в обиде. Только быстро, комаров не напустите. Сапоги снаружи снимите.

В балагашке настелены одеяла, матрасы, это пол и постель одновременно, стоять нельзя, только сидеть или лежать. В ней муж, жена и трое детей и влезли ещё трое мужчин.

– Разрешите представиться: адвокат по политическим делам Керенский Александр Фёдорович. А это присяжные поверенные Кобяков и Никитин.

Боль в пояснице прекратилась, Керенский повеселел.

– Керенский? – сказал мужик, ему было чуть меньше сорока лет. – Это какого Керенского? Уж не Фёдора ли Михайловича сынок?

– Его, его, – улыбнулся Керенский, – а откуда знаете?

– Ну, как же? Я тоже симбирский. Дядю вашего знал, Александра Михайловича, он в церкви нашей служил. А вас и вашего батюшку я не помню, слышать – слышал.

– Отца в Ташкент перевели.

– Вон оно как.

– Приятно слышать и я рад, что я ваш земляк, – несколько грубовато сказал Керенский, – но я здесь не за этим. Как вас величать, для начала?

На гладко выбритом лице Керенского изобразилась заинтересованная внимательность. Всё-таки он хотел стать артистом, оперным певцом. Увлечение театром не пропало даром, актёрские навыки пригождаются в адвокатской работе будущего политического деятеля.

– Яшка Бычков. Эээ. Яков Кондратьевич. А это жена моя Стешка, эээ, Степанида Ивановна.

– И так, Яков Кондратьевич, можете ли вы мне поведать, что у вас тут произошло весной?

– А чё ж не поведать? Могу. С меня всё и началось.

– С вас? – удивился Керенский.

– Да, с меня.

– Пьяный он тогда был, – подала голос Стеша, – пьяней вина.

– Да нет, – махнул рукой Яков, – врёт, в норме я был. Выпил как всегда, ну может, чуть больше. Четушку и пару шкаликов (430г). Обычно я четушку пью (310 г), а тут ещё шкаликами усугубил. А как ты хочешь, господин хороший? А ты постой двенадцать часов по колено в ледяной воде. Всё обледенело, всё. Вся одёжа. А идти сколько от шахты до казармы? Тут не выпьешь для сугрева – не дойдёшь. А морозяка в тот день был страшный. Может, выпил чуть больше, не буду спорить, а может, спиртовоз (продавец спиртного) «хлебное вино» (водка) плохо разбавил себе в убыток. Год-то ноне хреновый, високосный, вот аккурат это и было 29 февраля.