Алина Талалаева - Ямма №6 (12)

Я тяжело дышу, уставившись на психиатра и всех тех, кто скрывается под его личиной, уставившись на своё отражение, на того Кольку Захарова, каким я мог бы стать – того, кто говорит мне всё это. Он говорит это моим ртом, используя мой язык и мои губы, но эти его слова – сокрытая в них правда – ещё пока не моя. Я бы до подобного не додумался. Я бы…

Хотя не могу сказать, что я с ним не согласен.

– А истина, – продолжает тем временем Колька Захаров, – она в глазах, доктор. Простая, какой и должна быть всякая истина. Это чистая душа, готовая отойти в мир иной. Яркая, сияющая, отныне не запачканная житейскими невзгодами, мыслями там и эмоциями всякими. Она прекрасна, доктор. Она проста, как дважды два, и вместе с тем неоспоримо гениальна. Это единственное чудесное, что я видел в жизни; нечто настолько восхитительное – аж дух захватывает! – к чему так стремился. Мораль же, как и всё остальное: убийства там, справедливость, мы с вами, – всё это выдумка. Суета, как сказано в книге Экклезиаста.

Умолкнув, в упор гляжу на психиатра. Он же, невозмутимо меня выслушав, внезапно улыбается.

– Занятно, занятно, – говорит он. – Но если рассматривать всё с такой позиции, то получается, что совершенным мир был бы в хаосе?

– А что такое хаос, доктор? – спрашиваю. – Очередное пустое слово, разве нет? Имеем ли мы хоть малейшее представление об этом самом хаосе, а? Говорят, из хаоса родилась вселенная. Как тогда хаос называть хаосом? Да и совершенство – тоже идея. Все к нему рвутся, но у всех оно разное. Советский Союз должен был стать совершенством государственного устройства, но почему тогда многие так боятся его возвращения? Все эти разговоры о несвободе, о запретах всяких. Партии, митинги, законы и прочая лабуда. Где совершенство? Нету его! А все потому, что у каждого оно разное, доктор. Мое совершенство в корне отличается от вашего. И кто из нас прав? Большинство? Так ведь и у большинства есть идейный лидер, пастух, который просто убеждает их в том, что его идея – его плеть – самая лучшая. Разве не так?

– Совершенство – это гармония, – говорит психиатр, – к которой стремимся мы все, осознанно или нет. Это жизнь без насилия, без запретов.

– Верно, но почему тогда за всё это время мы так ни к чему и не пришли? Дебилы, что ли? Вряд ли. Вона – и лампочку создали, и атомную бомбу соорудили. А нахуя, спрашивается, соорудили? Чтоб друг дружку изничтожать. Так может, это и есть совершенство? Может, убийство и изуверство – гармония? И если так, что же тогда получается? Получается, это я – нормальный? А все вокруг – сборище трусов и психопатов?

– Хм…

– Чё вы все хмыкаете, доктор? Или вам сказать нечего? Неужто логику мою увидели? Согласны со мной, да?

Психиатр молчит, с улыбкой поглядывая в мою сторону. Наконец он осторожно кивает:

– Быть может, в чем-то вы и правы, Захаров. Но…

– Что такое?

– Понимаете, Захаров, вы со всеми вашими обличающими рассуждениями в меньшинстве. В мень-шин-стве!

Теперь уже мой черёд молчать, удивленно глядя на психиатра.

– И чё это значит?

– Это значит, – спокойно сообщает он, – что вы, Захаров, как раз таки слабы. Не как человек, а как частичка общества, неспособная подчиняться его законам. Ведь в абсолютном подчинении всех винтиков и заключается безупречная работоспособность системы, так?

– То есть, по-вашему, я попросту оказался не в той группе? Стало быть, вы таки принимаете, что морали нет, как нет и справедливости?

При этом его улыбка становится шире, безумней. Психиатр обнажает большие ровные зубы. Как и все прочие, он улыбается, улыбается… Вот оно – лживое бессмысленное радушие, свойственное всему нормальному. Неудивительно, что меня не покидают сомнения – а улыбка ли это? Может, спазм, оскал, расползающаяся по швам маска доброжелательности, под которой скрывается злобная морда свирепого человечества?

– Скажем так, – нарушает мои мысли психиатр, – я принимаю, что мораль и справедливость есть идея, принятая большинством. А то, что принято большинством, есть единая истина в последней инстанции. Даже если это и не истина вовсе. Большинство проголосовало «за», вы – «против». Именно поэтому вас подавили и изолировали. Исключительно как элемент, опасный для стабильности принятой идеи. Вы маньяк, Захаров, но не потому, что выпотрошили тридцать с лишним человек, – это всё ерунда. Маньяк вы в первую очередь потому, что не смогли творить свои изуверства применимо к общественным нормам и стандартам. Так, например, как это делают ненавистные вам политики, педерасты или режиссеры.

– Это что ж тогда получается?..

– А то, что вопрос о вашей нормальности с позиции конкретного человека не имеет ровным счётом никакого значения, – просто отвечает психиатр. – Важно лишь то, что вы ненормальны с позиции общества. Вы не смогли ужиться с его правилами. Это вы слабы, Захаров. А не я. И не наши правители. И не те режиссеры, снимающие изнасилования. Как и не те педофилы, что соблазняют несовершеннолетних. Вы! Всё, на что вас хватило, так это откровенно глупое бунтарство против того общества, на которое вы так обижены. Бунтарство, которое вы превратили в лишённые всякого смысла убийства. И что вам до истины в глазах ваших жертв, Захаров? Что она даст вам, когда в истории вы запомнитесь как кровожадное зверьё – очередная бешеная собака, которую пристрелили и закопали на обочине дороги.

– Эта истина поможет… – пытаюсь протестовать я.

– Да перестаньте! – отмахивается психиатр. – Где она вам поможет? На небесах? Так ведь ваши небеса, как и ваша истина – не более чем ваша же собственная идея. – Он смеётся. – Может, и нет этой истины вовсе – как того же хаоса или, скажем, морали и справедливости. Глупое заблуждение одиночки, жалкие выдумки неудачника, возомнившего о себе бог весть что – всё что угодно, лишь бы оправдать свою слабость и порождённые ею поступки. Вам захотелось, вы сочинили себе прекрасную сказку, Захаров, – тот самый предлог, о котором говорили чуть раньше. После взялись за нож и пошли убивать. В итоге вас поймали, и вот вы сидите и рассуждаете о безумном мире и его несправедливости по отношению к вам. Нормальным себя называете. Сильным. Но ведь это всё то же пустословие! Вы ни капельки не сильны. Я бы даже сказал, в вас изначально имеется какой-то глубинный изъян – будто бы где-то что-то надломилось. Или, правильнее, надорвалось. – Я вздрагиваю, он же спокойно продолжает: – Посудите сами, вы покорно приняли свою участь, озлобились и не придумали ничего лучше, как совершить явное преступление. А теперь философствуете, чтоб ночами всякие мысли не лезли в голову, пытаетесь спрятаться от себя, от своей слабости и… своего ничтожества.

Я поражён.

– Ничтожества? – спрашиваю. – А вы… вы, часом, не забываетесь, доктор?