Анна Линн - Тысяча тихих городов. Milles villes tranquilles. Книга первая

Я прожила в Москве 3 года и ни разу не пожалела, что приехала сюда. Первые полгода я адаптировалась к мегаполису и работала. Я вдруг поняла, что мне интересно очень многое – медицина, языки, психология, педагогика, музыкальное образование. Но начать я решила с медицины, потому что рядом с Алиным домом был медицинский колледж. Я решила попробовать подать туда документы и поступила. И во время учебы в этом колледже мне казалось, что вот о чем я всегда мечтала на самом деле – о медицине, а библиотека – это так, для прикрытия. Она была моим убежищем в школе, а я по ошибке решила сделать её убежищем всей моей жизни. А медицина – вот это настоящее моё. Я же в детстве лечила кукол, это была моя любимая игра. Аля меня во всем поддерживала. Так же за три года мой английский с нуля стал довольно неплохим разговорным – в этом была заслуга Люси. И ещё я очень любила, как Аля преподает французский – она учила вкусно, наслаждаясь, это было заметно и невозможно было не заразиться.

Однажды я зашла на кухню, где проходил «французский клуб» согласно расписанию Саввиного университета.

– Ещё одно исключение… – диктовала Аля. – Mille villes tranquilles.

Эта фраза меня настолько очаровала, что я застыла на месте с чайником в руке. Французский казался мне ажурным, воздушным и легким, как мыльные пузыри. «Когда-нибудь я заговорю на этом языке!» – эта мысль быстро промелькнула в моей голове, но я, естественно, в неё не поверила. Но все-таки спросила Алю:

– Это как переводится?

– Тысяча тихих городов. Спокойных, если быть точнее.

После вечерней порции английского чая, я робко спросила Алю и Люси:

– А французский очень сложный? Сложнее, чем английский?

– Сложный, – с готовностью кивнула Аля. – Но сначала все сложно. Абсолютно все. Когда-то нам всем было сложно держать ложку, а уж суп ей зачерпнуть и не пролить на себя – это вообще высший пилотаж.

– Ну да… дотяну хоть до какого-то приличного уровня английский и возьмусь за французский, – пошла я на попятную.

– До какого уровня? Не надо откладывать ничего на завтра. Что тебе мешает начать учить его сегодня? Хотя бы несколько слов в день! Аня. У тебя есть я и Люси – да тебе сам Бог велел пользоваться такой возможностью! Каждый раз Аля не уставала удивляться моим страхам и неуверенности – она была уверенная и смелая во всем.

…На стене, на листе бумаги у меня появилась эта первая фраза – «миль виль тганкиль» и потом прибавилось ещё несколько любимых – «алле о ли» – идти спать, мюрмюр – шепот. Либелюль – стрекоза. Коксинэль – божья коровка.

А потом настало время перемен. Университет Благородного Савватия закрывался: его негласный основатель возвращался из своих европ. И не один, а с девушкой, кажется, чешкой. У Люси заканчивался контракт в языковой школе, и она решила его не продлевать, а вернуться в Англию. А Аля собиралась в Индию, в какой-то ашрам за мудростью и просветлением. Хотя, на мой взгляд, просветляться дальше ей было некуда – она же была маяком, а он, как известно, и так полон света.

Я ходила задумчивая и унылая – мне было страшно остаться без моих дорогих подруг, к которым я так привыкла. Я пыталась что-то придумать, представить своё будущее, но у меня это плохо получалось.

Я помню тот сиротский вечер. Красавца Шушу забирали себе Алины друзья. Он сидел в сумке-переноске, тыкался в неё носом и из дырочек торчали его длинные белые усы. А в спортивную сумку мы поместили его лоток, мисочки, корм, игрушки и когтеточку, все его приданое. Люси всплакнула и ушла в свою комнату, когда его унесли.

– Я им доверяю, как себе, – сказала Аля нарочно громко под её дверью. – Это лучший вариант для Шуши.

– Я не сомневаюсь, – Люси шмыгнула носом, высморкалась и вышла к нам. – Это просто так. Я соскучилась по дому. Но и по вам я буду сильно скучать.

– Я тоже. – Аля заметно погрустнела. – Но что делать, девочки, надо через это пройти. Вся наша жизнь – опыт потерь.

Мы все помолчали.

– У тебя кто-то умирал? – тихо спросила Люси у Али.

– Нет.

– И у меня.

Они одновременно взглянули на меня.

– У меня умер.

Мой папа умер, когда мне было двенадцать. Я была в школе, шел урок труда или «домоводства» как его ещё называли – мальчики занимались отдельно в столярной мастерской, а девочки учились шить и готовить. Я даже помню, что это была пятница перед праздником Восьмое марта. Мы учились печь блины. «На Восьмое марта испеките маме блины, она обрадуется, будет ей подарок» – сказала нам учительница по труду. Радовать мне было некого, кроме бабушек и папы, и я решила, что испеку блины им. Вот все удивятся – какая я молодец, даже печь научилась сама, ведь к плите бабушка меня никогда и близко не подпускала, сурово пресекая все мои попытки неизменной фразой «обожжешься и испортишь».

И вот посередине урока открылась дверь и вошла наша директор. «Мне бы Анечку Рыско…» – чуть ли не нараспев протянула она и я, удивленная, вышла на середину класса: было совершенно непонятно, зачем я ей понадобилась.

– Анечка, звонила твоя бабушка. Просила, чтоб ты пришла домой. Прямо сейчас. Ты ей срочно понадобилась. Так что одевайся, моя хорошая, и иди. Ты же рядом живешь, да?

Все было подозрительным и странным – и сама директор, и её пристальный многозначительный взгляд и ласковые слова. Я шла домой и недоумевала, что такого могло случиться, чтоб бабушка позвонила в школу. Это был ясный, мокрый весенний день, солнце подъедало остатки снега, расчеркивало его узкими ручейками и проталинами, и в этом просыпающемся ото сна мире невозможно было и предположить, что может случиться что-то страшное.

Я позвонила в дверной звонок, и бабушка появилась на пороге с красным, опухшим от слез лицом и сразу заголосила «Ой, та горе-то какое, да ты знаешь, кто умер-то? Да ты знаешь что случилось-то?!»

На этом месте я всегда спотыкаюсь в своих воспоминаниях, и внутри неизменно возникает странное чувство – смесь досады и обиды на всех и на саму себя, за то, что я позволила такому войти в мою жизнь – как будто от меня что-то зависело. Надо было что-то тогда , много лет назад, сделать. Не возвращаться домой. Не слушать директора. Вообще в тот день не ходить в школу. Убежать куда глаза глядят, сразу после первых бабушкиных причитаний, пока она не проговорила главного, непоправимого, которое намертво впечаталось в капающие, вспыхивающие на солнце сосульки, бабушкин бордовый в горошек халат и так и неиспечённые блины.

… – Зря мы об этом заговорили. Извини, – спохватились Люси и Аля, когда я опрокинулась в воспоминания и замолчала.

В тишине комнаты была слышна только Душка, стучавшая клювом по полу, подъедая крошки.

– Нет, ничего, все хорошо, девочки… когда-нибудь я даже расскажу об этом, только не сейчас. Я поняла, что мне очень грустно именно от того, что снова придется пережить этот опыт потерь. Я не только вас теряю, я теряю всю эту новую жизнь, которая мне так нравится. И по-прежнему уже никогда больше не будет.