Катя Стенвалль - Практика предательства и другие истории девяностых

Мама этой моей школьной подружки Зойки работала в обувном магазине. Она получала немного. Но подружка говорила мне страшным шёпотом, что деньги на эпиляцию даёт какой-то другой человек. Даже не так. Даёт семья другого человека.

Какая семья? Какого человека?

В то время можно было купить сигареты в розницу, одну или несколько штук. И алкоголь тогда спокойно продавали несовершеннолетним. Помните такие банки джин-тоника в бело-голубую полоску? А водку со вкусом персика Vodka Peach? В красивых розовых банках. Один мой приятель собирал такие банки, у него их дома было несколько полок. Справа стояли те банки, которые он выпил сам. А слева те, которые он нашёл на улице уже пустыми. Классно, я бы тоже хотела себе такую красивую коллекцию! Она очень украшала комнату.

Так вот, про мою одноклассницу, у которой росли усы. Каждую неделю после посещения клиники Зойка покупала на мамины деньги и с маминого разрешения шоколадку с орехами, банку джин-тоника и три сигареты. Деньги выдавались, чтобы подкупить её и уломать по средам ездить на другой конец города делать эпиляцию. И вот она туда ездила, а потом покупала себе все эти предметы роскоши, сумма за покупки была такая, на какую наша семья могла бы жить целую неделю. Это если покупaть нормальные продукты: гречку, картошку, муку, хлеб, лук и морковку. Зойка приходила домой, мамы дома не было, ложилась на диван, курила, пила джин-тоник и ела шоколад. И слушала музыку.

Мы слушали одно и то же, The Cure, и на этой почве дружили. Ну, не дружили, но общались. Я к ней иногда приходила по средам и мы вместе валялись на диване. Правда, я у неё не просила поделиться со мной джином, это была её честно заработанная плата за страдания. Зойка говорила, что эпиляция – это так больно, что она всякий раз плачет, пока это делается. И ей хочется вырваться и убежать, а потом она ненавидит весь мир, и маму в первую очередь, но что ж поделаешь, надо – значит надо.

Мы с ней мечтали создать свою рок-группу. Скоро закончится школа, мы станем взрослыми и свободными, научимся играть на гитаре. Будем писать песни: я – слова, а Зойка – музыку. Потом мы станем знаменитыми, объедем с концертами всю Европу, а может даже и Америку. У нас будет много фанатов, мы будем раздавать автографы, нас будут фотографировать, снимать на камеру, наши песни будут на первом месте, нас будут показывать по телевизору. Наша группа будет называться «Электро-ток». Это современно, энергично, загадочно, так нам казалось.

Выглядеть мы будем, как Роберт Смит – это солист из группы, которую мы обе любили. Никто больше так не выглядел, только он один. У нас в стране мы будем первыми! Мы одевались в растянутые свитера с длинными рукавами, в яркие широкие рубашки из тяжёлой фланели, в узкие чёрные джинсы. А на ногах – кроссовки на два размера больше с толстыми шерстяными носками. Лицо надо было напудрить белой пудрой, глаза накрасить густо чёрными тенями, а губы – ярко-красной помадой. Только это надо было делать очень небрежно, лучше не смотрясь при этом в зеркало. Мы наряжались и красились, а потом сравнивали, у кого получилось более похоже.

Мы брали в руки кухонный веник, или пылевыбивалку для ковров и притворялись, что это гитара. Мы с Зойкой делали вид, что играем на гитарах, пели песни, которые мы заучивали наизусть. Тогда было невозможно раздобыть тексты песен, мы записывали их на слух, так, как слышится, и потом это пели. Наверное, там всё было неправильно, но нам было в самый раз. Главное, что это можно было спеть.

Мы залезали с ногами на стол, прыгали по дивану, пели, кричали, хохотали, нам было так весело. Зойка была пьяная, одна банка джин-тоника превращала её в шаровую молнию – по степени разрушительности. Каждую среду она умудрялась что-нибудь сломать, разбить, уронить и самой упасть сверху. Один раз она расколотила чайник из новогоднего сервиза. Другой раз у стола подломилась ножка, когда мы на нём скакали. Третий раз перевернулась тумбочка с маминой косметикой, всякие баночки и флакончики упали и раскатились по всей комнате.

Мне нравилось приходить в гости к Зойке, у неё можно было делать что угодно. Она говорила, что мама её никогда не ругает и не наказывает. А пусть бы даже и попробовала, у Зойки был способ прекратить любую ругань. Она говорила: «А будешь меня доставать, я в клинику не поеду». И всё, любые нотации тут же прекращались. Её мама была готова терпеть что угодно, лишь бы дочка не отказалась удалить волосы над верхней губой. Потому что, если она откажется, её невозможно будет ни за кого выдать. И что с ней тогда делать, не понятно.

Потом школа закончилась, были заключительные экзамены, потом выпускной, потом вступительные экзамены, потом то, что осталось от лета 1992. А в сентябре я позвонила Зойке, а её мама мне говорит: «Катюша, не звони нам больше, она вышла замуж.» А я думаю, как это замуж, у неё ведь и парня никакого не было… когда ж она успела… и почему нельзя ей позвонить?

.

Это была одна история, а вот вторая. В детстве у меня была подруга, назовём её Мириам, которая была из восточной семьи. Я тогда не знала, что это значит, это взрослые так говорили, не я. Её семья мало чем отличалась от моей, не было там ничего такого экзотического. В чадре никто не ходил. Только имя было иностранное. Её бабушка с дедушкой приехали откуда-то из Средней Азии, а мама с папой родились уже в Ленинграде. Сама Мириам никогда не бывала на их исторической родине.

Наша дружба с Мириам заключалась в том, что мы играли в свадьбу. Её свадьбу. Других игр у Мириам не было. С остальными ребятами мы могли играть и в космонавтов, и в войнушку, и в школу, но с ней – только в свадьбу. Мне было интересно, потому что тема была какая-то взрослая, и с другими об этом было не поговорить, только с ней. Игра была такая: мы рисовали свадебные платья. Точнее, она рисовала, а я смотрела, ну иногда тоже что-то рисовала, но у Мириам получалось лучше. Потому что она практиковалась больше.

Она рисовала десятки, сотни, тысячи вариантов свадебного платья. Вот это, например, розовое, а то сиреневое, здесь бант, а тут вот воланчики, плечи голые, а сзади вырез, а сбоку шлейф. Туфельки к этому платью нужно тоже розовые, хотя нет, лучше перламутровые, на высоком каблуке. Потом рисовался букет. Потом фата. Потом свадебный торт, свадебный кортеж, какого цвета будут лошади, а какого карета. Какого цвета будут платья подружек. Что будет стоять на столе, какая скатерть, какие занавески на окнах. Это был бесконечный список предметов, мы их продумывали до мелочей и рисовали. Предметы часто менялись, в зависимости от настроения, менялся цвет туфелек, форма сумочки, украшения на торте. Но было и такое, что не менялось никогда. То, что Мириам выбрала, множество раз нарисовала, исправила и дополнила, и теперь этот окончательный вариант кочевал из рисунка в рисунок. Например, состав гостей. Вот мама с папой, вот бабушка с дедушкой, вот её двоюродные сёстры, вот маленький племянник. Этих персонажей и их наряды Мириам смогла бы, наверное, нарисовать с закрытыми глазами. В углу альбомного листа обязательно рисовалась так же и семья её жениха. Люди изображались схематично, какие-то чёрные фигурки, пять или шесть. А в центре этой группы возвышалась длинная тощая фигура. Ноги – палки, руки – палки, узкая голова, и чёрное пятно вместо лица. Это и был её жених.