Александр Северодонецкий - Медведица Умка Большая и её медвежата Вех и Олелей. Повесть о Килпалине К. В. художнике и человеке

– А она?

Она еще долго обнюхивала его, она облизывала его, поглощая в себя его тот теперь мне понятно поистине мужской не обычный запах, а рывки внутри его тела еще долго не давали ему возможности ни даже встать, ни уже по-доброму рычать на неё и на её теперь такие нежные для них прикосновения её к нему, отвечая на её ласковые прикосновения к его разгоряченному такому красивому ожиревшему медвежьему теперь так сильно пульсирующему откуда-то изнутри телу….

И, затем он, как несмышленый теленок или только что вылупившийся гусенок неотлучно следовал за ней, как и ранее следов за ней её родной брат Вех, прокладывая и, протаптывая ей широкую, теперь абсолютно безопасную для неё тропинку, дрожа за каждый её неожиданный вздох, ожидая чего-то не обычного и такого божественно сказочного, что ему казалось вот-вот и случится с нею. Но, он ничего такого отцовского его особого и еще не понимал, покуда сам не ощутит тот особый родной запах в их берлоге родившегося по весне маленького комочка, который, как и она будут ох как нуждаться и в его ежедневной опеке, и в его постоянной защите, и, может быть, не всегда желанных по его старшинству отцовских наставлениях и, даже в сопровождении по этой ледяногорской лесной не такой уж и безобидной чащобе, так как и охотники, и сами здешние хаилинские оленеводы, и даже многочисленные ЗАО «КГД» геологи ходили этими же ими здешними медведями протоптанными тропами и, даже может быть теми давно в 1738 году первыми искони русскими исследователями Камчатского полуострова протоптанными тропами Степаном Петровичем Крашенинниковым, а в марте 1931 года самим художником и удивительным здешним нымыланом и великим здешним человеком Килпалиным Кириллом Васильевичем, который, как и их медвежьи родители, и прародители, в 1991 году в декабре 6 числа в раз на кострище из калорийного зеленого кедрача, вознесся с этой Хаилинской, с этой корякской землицы куда-то ввысь, чтобы тихо из того небесного и божественного с высока наблюдать и за своими этими бурыми камчатскими медведями здешними иеркумами, которых он в своё время пожалел и оставил жить здесь на его Тополевке и за всеми нами – людьми земными, кто знал и ведал их, и его медведя этого теперешнюю жизнь…

А сам Рыжий медведь увлеченно теперь ловил ей самую лучшую ало-красную рыбу нерочку сверкающую своими боками, собирал ей ароматную ягоду и собирал ей свежие грибы, запасая на длинную зиму свой подкожный жир и этот его витаминный жирок, чтобы эта энергетическая печь его ни на минуту не остывала всю зиму в их медвежьем доме, в их просторной медвежьей берлоге, где теперь и десять медведей могут разместиться…

А она, чувствуя и где-то изнутри понимая, что надо и самой побыстрее готовиться к длиной зиме, надо готовиться к вечному её материнству, стала каждый день от реки Ледяной ходить высоко в гору и внимательно, высматривать там крутые и еще, прогреваемые солнечные склоны, чтобы там найти пустую, а лучше ей самой вырыть новую и просторную медвежью берлогу на них двоих и на их будущих детей, биение сердец которых она давно интуитивно ощутила где-то там внутри её уже отвисающего живота…

И, в один из таких солнечных дней Олелей нашла такое, подходящее, как ей казалось место. Оно было высоко в густом березняке, к нему было трудно взобраться, но склон был такой крутой, склон был такой мягкий, что глина, под её когтями легко сползла вниз, только успевай ей выгребать своими ловкими и размашистыми давно осмысленными движениями, образуя довольно просторную и теплую берлогу, куда она начала стаскивать сначала зеленые ветки кедрача, заполняя всю её необычным живительным ароматом, а затем наносила сухой травы, выстилая себе и ему мягкое лежбище. А, здешняя Ледяногорская глина была такая вкусная и, она теперь хотела её грызть и она грызла её, и не знала она, почему ей она эта глина нужна и, почему она такая для неё вкусная. Она каждый погожий день тщательно собирала и еще много дней таскала сухую траву, когда с неё на ветру к полудню спадала уже роса. Она траву неистово рвала зубами внизу склона, и она теперь чувствовала, что её живот буквально с каждым прожитым здесь днем тяжелеет и наливается, наливается тем его жизнь дающим белым серебристым семенем, которое впрыснул по весне в неё сам её друг Рыжий. Её живот наливался тем его особым белым как у всех семенем, которым здешняя покрасневшая в пресной воде горбуша обильно поливает икру своих самок, тем уникальным семенем, в котором, сосредоточена вероятно вся наша жизнь, в котором сосредоточена и записана вся наша многовековая, а может и многомиллионная история, от того первичного океанского органического бульона, до такого совершенства, которое одновременно и любит, и ненавидит одновременно, которое страдает и даже обожает, которое ждет и убегает вдаль как и её Рыжий, чтобы найти и ища там новых встреч и ища на этих просторах новых впечатлений. И она не могла его только ревновать, так как она не знала и она не понимала, она еще не читала тех толстых романов Льва Толстого в которых об этих и других чувствах так проникновенно и написано им. А еще в том нашем генетическом коде записаны и запрограммированы буквально все наши будущие помыслы и вероятные наши эти ночные страдания.

И, она по-своему по-медвежьи ощущала, что весной, вероятно, будет матерью, как и тогда в 1987 году её любимая мать Умка Большая стала матерью в потугах родив и её, и брата её Веха.

И, здесь, и сейчас ей было так радостно.

И, она была несказанно счастливая, что живет и что жива, что по весне встретила этого большого иеркума Рыжего. От, нахлынувшего теперь на неё счастья она уже забыла и о том трагичном для её медвежьей семьи эпизоде этой ранней весной, когда погиб её брат Вех и забыла она, о том далеком для всех нас 1987 годе, когда от меткого прямо в шею её выстрела Игоря, племянника художника погибла её любимая мать Умка Большая. Она теперь сама знала, она ощущала, что большой иеркум Рыжий будет оберегать её и всемерно помогать ей здесь с обустройством и берлоги, и зимнего будущего не только для неё, но и для его детей теплого дома…

Правда, он еще пару раз пытался ухватить её теперь за загривок и своим шершавым языком пощекотать у её короткого хвоста, но теперь она нутром своим знала и понимала, что надо ему сказать: Нет! Надо сказать ему, что именно теперь нельзя ей быть с ним и под ним! Там внутри неё его дети и им сейчас требуется полнейший покой и её забота, её охрана и не нужно им двоим никому мешать расти и мужать, чтобы затем и его порадовать своим весенним тихим писком, чтобы пощекотать своим мягким пухом его такой черный нос, чтобы ему было так радостно, так щекотно после этого…

И, после трудов по оборудованию зимней берлоги, она уставшая шла на пологий берег, где её друг большой иеркум Рыжий набрасывал на берег десятка два трепещущейся на песке рыбы и она долго, принюхиваясь выбирала только красно-горбых уже лощавых горбылей с их такими жирными горбами. Затем она чуть-чуть надгрызала их и сама она пряталась в кусты кедрача, так как и её голова, теперь слегка кружилась, и еще ниоткуда, появляющаяся усталость сама быстро у неё наступала, и на её глазах какая-то пелена – не то радости, не то будущего материнского незамысловатого медвежьего здешнего северо-камчатского их для двоих только их этого внезапно нахлынувшего земного счастья. Не то это была пелена от вечного её беспокойства за будущее потомство – не приедут ли и сюда вон те охотники на своей японском снегоходе «Ямаха» или «Айкидо», а может и на российском снегоходе «Рысь», со своими такими грозными воронеными карабинами и, не постигнет ли её здесь еще, не родившихся детей участь и её матери Умки Большой, и Веха – её брата и множества её сородичей, которые были и этим, и прошлым летом, выслежены и убиты охотниками без всякого сожаления. Не ведала она своей судьбы и не знала она всей длины своей тропы здесь.