Александр Северодонецкий - Медведица Умка Большая и её медвежата Вех и Олелей. Повесть о Килпалине К. В. художнике и человеке

– Но, что не сделано, того уж и нам не вернуть, – не устаю и говорю я. – Так как в одну реку не становятся дважды, – как говорили знаменитые философы…

Но ведь, как бы особых гололёдов или настоящих ураганов, или штормов на этом оленьем корякском пастбище и не было за те девяностые и за те тысячные годы.

Разве только здесь социальный, разве только здесь в Корякии как и во всей нашей большой стране экономический шторм и невероятный ураган разгула беззакония и настоящей не прикрытой безнаказанности.

– Да нет же – врём все мы!

– Именно этот социальный шторм, а вернее не виданной ранее силы ураган и прошёлся над нами тогда. Тот шторм и тот ураган никем не мерянной «свободы» для всех и для вся в 80-е-90-е годы, когда полная «свобода» для одних – была прямым им лозунгом: грабь всё наше социалистическое и всё теперь ничье, а для других – нищай и будь полностью «свободен», как от средств производства, так и от обязательств перед тобой власть имущих.

Не знала она наша юная медведица и то, что это за такой социальный шторм, что это за такой неведомый нам ураган, и откуда он на самом деле взялся. Не могла она по здравомыслию своему знать, и не нагрянет ли на эту землю он еще раз. Её здесь и сейчас заботило другое, как бы получше летом прокормиться, как бы прокормить своё, подрастающее и такое прожорливое своё ненасытное многочисленное поколение, а каждый год она приносила и два, а то и три медвежонка от своего Рыжего друга и иеркума, с которым ей было теперь и не вероятно легко, и достаточно радостно. А, как их надо долго оберегать и от того же отца иеркума, который весной то невероятно добр с нею, когда желал выполнить свои те особые мужские и свои все отцовские функции, а затем, затем, когда голод или когда плохие подходы рыбы, мог ведь весь её сохраненный от мороза и от хищников в берлоге с зимы выводок, одним резким взмахом лапы своей разбросать в стороны и, превратить в меховые клочья, и в не видимые ошмётья, которые уже не откликнутся на твой материнский зов, и сколько не зализывай им затем их раны, своим нежным, красным языком, твои усилия будут абсолютно безуспешными, так как жизнь из малых их телец уходила сама и буквально на твоих глазах.

У нашей медведицы теперь были самые простые земные сеголетние заботы. Поболее здесь и сейчас поймать красной этой анадромной рыбы, поболее запастись на зиму себе под кожу жирку, да детишек своих уберечь от врагов их и даже от лап родного рыжего иеркума, который в первый год ох какая для них угроза, покуда они сами не повзрослеют, а в августе еще и берлогу ей расширить в песке здешнем платиновом, чтобы зимой по просторнее им всем было и эти её заботы, и эти её тревоги были здесь на ручье Ледяном её настоящей жизнью, были её истинным существом и ей размышлять еще, и об здешних хаилинских оленях или об особых экономических последствиях тех революционных для кого-то реформ тех лихих 90-х лет у неё не было ведь никакой возможности.

А, вот мы-то знаем и мы с вами разумеем по больше, так как и на самолете облетали почти все камчатские и олюторские веси, и вертолет наш трудяга МИ-8 приземлялся часто в таких не проходимых местах и в таких чащобах, что жутко кому и рассказать. И, видали мы все это наяву, так как вся её медвежья жизнь была, как бы под увеличительным стеклом, так как со временем нами всеми всё так быстро переосмысливается, так всё быстро переоценивается, так оно нами еще и актуализируется, что то для кого-то актуальное еще вчера становится бессмысленным именно для меня сегодня, а бессмысленное сегодня переходит в категорию существенного и важного завтра, и, ты понимаешь, что в какой-то момент даже над своею судьбою, над всем ты не властен.

А, вот повернуть вспять Время ты никак и не можешь, а можешь теперь только вспоминать и только что-то оценивать, анализировать и подытоживать те прожитые твои дни и так легко улетающие от тебя деньки.

А вот, чтобы повернуть Время вспять нужно вернуться нам к самим истокам, к тем далеким историческим истокам 17,5 миллиардов лет назад к времени Большого вселенского взрыва и рождения нашей Вселенной, когда наше Время само из как бы ни откуда и началось вдруг. Но это всё ведь ты тоже, ты осознаешь, это тоже ведь не возможно, так как век-то твой ох, как короток в сравнении с тем миллиардами лет, и даже все библейские писания не могут тебе этого прояснить, не говоря уж об умных теоретиках физиках и, том же английском абсолютно физически теперь обездвиженном физике теоретике Хоккингсе, который не так и давно написал книгу о Всем и о Вся, о самом Времени и о бесконечном здешнем Пространстве, о первичном Взрыве всей материи из ниоткуда и даже некоей сингулярности, тогда неведом как далеко от нас сегодня и, затем в его им же и отрицании.

Да, и в тот же в памятный тебе 1989 год уже никак тебе не вернуться…

И, ты вновь предаешься постоянным трепетным своим воспоминаниям и, своим долгим аналитическим размышлениям, так как тебя не может не волновать ни судьба самой бурой камчатской медведицы Умки Большой, ни разные судьбы людей живущих рядом с нею, ни судьба всего этого безмерного Камчатского края с его Корякским автономным округом.

Так и, камчатское северное оленеводство. Государство и власть предержащие дав «свободу», прежде всего директорату, и полностью, отказав оленеводам в своей государственной поддержке, сознательно, вернее лица, а иначе их не назовешь, нами управлявшие, на всех уровнях, начиная от директора совхоза и управления «Корякооленепрома» и управления, а ныне министерства сельского хозяйства КАО, а ныне Камчатского края привели к его закономерному и естественному, предсказанному еще ХХVIII веке классиком политэкономии К. Марксом коллапсу и, чтобы вернуться хотя бы на исходные позиции 1991 года, пройдет не одно трудное и напряженное для самих оленеводов десятилетие.

И знаю теперь я, что не вина этой бурой медведицы Олелей Большой, которая задерет пару оленей ранней весной, да и не вина, стаи голодных волков, которые холодной зимней февральской в пургу ночью совсем не слышно подкрадутся и, в своем волчьем азарте вырежут пять, а то и десять матух вместе с их не родившимся приплодом, и тем более, не виновата одинокая здешняя злая и вонючая росомаха, гонимая всеми охотниками, из-за такого красивого и практичного рыже-желтого её меха в условиях Крайнего Севера.

Сегодня же, у бурой медведицы Олелей живот не по дням, а буквально по часам тяжелел, её черные почти сантиметровые соски медленно наливались, становились такими упругими, такими чувствительными даже к прикосновению ее тонких волосков, и она по-своему по-звериному понимала, что если ей за это лето и за эту осень не нагулять достаточно жира, если еще до заморозков не приготовить одну, а лучше две берлоги, то ни ей, ни её детям этих минус 40ºС и все минус 60ºС градусных морозов этой длинной с октября по май зимы не перенести, не выдержать им всем вот таких неимоверных холодов и, таких здешних ветров, и еще частых зимних здешних пург. И ей, надо было в этом августе покуда земля не замерзла копать здешнюю податливую глину смешанную с песком и с тяжелыми платиновыми камнями глубже и глубже, чтобы само земное тепло и, еще тепло её жирного тела их всех длинною зимою грело, и саму эту богатую жирную глину, и всё их просторное медвежье здешнее ложе, устеленное ветками кедрача и сухой травы. Она старалась получше застелить то их мягкое ложе, которое эти предстоящие восемь месяцев будет ей родным домом, и будет домом её детям, и она знала, что не подпустит уже к себе своего любимого иеркума Рыжего, так как теперь он не был страшен ей, и она, будет только защищать даже от него и от его взгляда свой тяжелеющий живот, она будет теперь страстно защищать своё еще не родившееся несмышленое потомство, как ранее защищала и моя мать, в том 1941 году, там далеко в родных Савинцах, когда трое детей у неё на руках и все жители гонимые страхом оккупации фашистом твоей земли и безвестность ринулись в бескрайние и в страшные голодные поволжские степи в ту далекую эвакуацию пошли ведь пешком по полному тогдашнему бездорожью в сторону Сталинграда, а он этот фашист на своих новых машинах, и он на современных по тем временам самолетах, легко по воздуху обогнал их, легко вернул всю их ту эвакуацию в те же родные Савинцы и, только тоненькое в один накат перекрытие земляного погреба, как и эта её уютная медвежья берлога, грело их и так берегло их от падающих на них малых с неба бомб. И, только рядом с погребом большая воронка, от всего того, что ранее называлось их деревянным домом, и, ранее называлось их уютным жилищем, их тем довоенным пристанищем, которого они в одно мгновение лишились после взрыва той злоклятой вражеской бомбы.