Александр Северодонецкий - Медведица Умка Большая и её медвежата Вех и Олелей. Повесть о Килпалине К. В. художнике и человеке

– Так это хорошо, что никого из детей или взрослых рядом не было, – громко говорю я.

– А её муж? —также громко только теперь спрашиваю я.

– А муж еще не известно и где?

– И только в 1944 году придет под осень ей сложенная в А им треугольник военный похоронка, что в бою за социалистическую Родину, а другой Родины ведь у них тогда и не было, проявив геройство и мужество, верный воинской присяге он был ранен и он умер от ран второго марта 1944 года под Одессой там и он был предан земле там опытная станция Вознесенск-2 или кажись 3 уже и не помню. А до этого печального и одновременно радостного известия, что он при жизни его проявил геройство, что он был верен той его воинской присяге, что он проявил, как и родной дед Якименко Иван Андреевич также он проявил геройство и, еще мужество.

– А им всем, моим родным и маме и братьям моим, теперь говорю я, – надо прожить еще два с половиной длинных голодных года.

– И, из их троих, из их троих сыновей, из троих орлов – осталось только два Борис да Иван. Её старший сын Анатолием, названный как-то не выдержал. Старший то ли от природного страха от взрывов, то ли от голода и естественного в то время авитаминоза и цинги зимою в холодном и голодном, как и здесь на Камчатке феврале заболел, так как от её груди уже был отлучен, и в феврале 1942 года, раз, уснув рядом с нею в погребе из такой же жирной коричневой глины такой, как и здесь на Камчатке на горе Ледяной уже следующим утром и не проснулся никогда, быстро остыв, как та потушенная нами сальная свеча у не ведомо кем, не ведомо откуда притащенной и сбереженной одной единственной, как самая дорогая драгоценность иконы Владимирской божией Матери, которая вероятно и смогла, и которая сумела вот их всех тогда и уберечь в ту лихую годину.

– И, если бы еще не покусывания её полупустых сосков, её постепенно, увядающей без мужа груди малым, таким голодным моим средним братом Иваном она говорила, что сошла бы с ума, и от природного материнского страха за их будущую судьбы, и от той её безысходности, и еще полного её бессилия по защите своего поколения и своих наследников…

И мать моя, часто нисколько не стесняясь, рассказывала и, сравнивая, что самый младший её сын, то есть я, когда кормился еще из её груди уже в 1950 году то нисколько её не кусал, почему вероятно и любовь её была, как у всех нас к младшим своим детям несколько большей, или просто это мне так казалось или даже хотелось…

Да, разве её материнскую любовь можно-то и еще измерить. Это все равно если прашивать:

– Когда больнее? Когда режут или отрубают тебе указательный палец или тот же мизинец?

Думаю теперь я, что та боль будет абсолютно одинакова.

– Так и любовь материнская, – рассуждаю теперь я по прошествии скольких лет, когда стал и зрелым и невероятно умным, – она не мерится ни возрастом детей, ни тем как они росли или кем затем стали, какие таланты только её матери своей в себя впитали.

– Их, матерей наших любовь к нам не имеет ни границ, – не устаю утверждать я, – ни земных слов для её описания или передачи любыми другими средствами, хоть в картине маслом как у Инванова А. А. в 1887 году в «Явлении Христа народу (Явлении Мессии)», хоть в музыке самого большого симфонического оркестра того же Рихтера или Ильи Чайковского или самого мощного Бетховенского органа, или самой дорогой хоть золотой скульптуре 99,999999999 пробы, или в другом виде современного искусства.

– Её, эту такую искреннюю и такую не поддельную, и такую неповторимую её материнскую любовь, – продолжаю повествовать я, – нужно видеть и нужно постоянно шкурой своею ощущать её, её нужно и воспринимать такой, какой она у неё есть, со всеми её страхами за нас и малых, и больших, со всеми горестями, когда не ей, а нам плохо, тех еще горестей, которые мы часто привносим в её сердце своим не разумным, зачастую поведением или даже необдуманным взрывным действием, а то и случайно оброненным словом, еще не понимая всей её любви и всех её границ, и только, когда наша незабвенная мать окажется там глубоко в могиле, когда голубка наша мать наша нас вдруг покинет в этом миру и, мы быть может, простимся навсегда с нею, мы понимаем и явственно мы осознаем, что от нас действительно ушло что-то великое и вечное и, чего же мы по-настоящему здесь на Земле лишились и вновь, как и само Вечное Время, её искреннюю материнскую любовь нам никогда уже оттуда из могилы её не вернуть и никогда уже не воскресить её.

Нам чаще и всегда нужно, и не обходимо возвращаться к тому первичному и тому исходному всплеску их страсти любви, когда тебя благодаря Божественному провидению в любви и в радости они по воле Бога тебя здесь на землице этой савинской создали, передав тебе с генами своими всю ту великую свою историю, передав только тебе все то историческое многомиллионное однонаправленное их быстротечное Время, которое где-то глубоко, буквально в каждой нашей клеточке спрятано в спиральном свитке нашей ДНК, в её трепетной ДНК, любимого моего деда и в моего прадеда ДНК. И, столько их таких радостных озарявших округи вспышек было на этой нашей Земле, когда мы только рождались, когда мы только вдыхали первый раз, крича всем и вся, что именно ты теперь родился? Крича, что ты вот теперь есть. Может потому, и на небосводе, который своим взглядом в раз нам не охватить, мы ведь никогда не можем, и не сможем сосчитать всех тех миллиарды звезд, которые от нас быстро удаляются, разлетаясь по не ведомым просторам Космоса и по всей Вселенной, которая постоянно расширяясь с каким-то еще не понятным моему сознания красным релятивистским смещением только, говоря нам, что от их той родительской любви и мгновенной их вспышки прошло так много секунд, и часов, и дней, и даже тысячелетий, и ты сам уже стал давно и родителем, имея двух сыновей и, дважды в радости, и в настоящем земном блаженстве ты теперь уже стал дедом, и ты испытал не одну аналогичную временную радостную только твою вспышку и естественно, ты готов еще не раз её повторить, чтобы только вернуться в те твои семнадцать или в те твои двадцать семь, или хотя бы в те тридцать семь лет, а может и все сорок семь только твоих лет…

И понятно, что ты теперь осознаешь, что все это только в мыслях и все это только в твоих воспоминаниях, и ты понимаешь, когда тебя действительно не станет и мысли твои где-то и когда-то навсегда как здешние речные воды во льду навеки застынут и, звезда твоя от Земли, она от землицы нашей быстро удалится далеко и только то, что ты напишешь сегодня навеки останется, если не сгорит в костре и в самом быстротечении самого Великого Времени, того не уловимого Великого Времени, которое мы никогда с Вами не ценим, когда мы сами им по-настоящему располагаем, чтобы почаще общаться и с родными, и с той же твоею матерью и еще и того Великого и Вечного Времени, которое так быстро и даже навсегда от нас всех ничего нам не говоря и ничего не оставляя как здешний камчатский ледяногорский серый платиновый песок сквозь пальцы как бы и уходит…