Борис Алексеев - Количество жизни. Дневник очевидца

– Желаю удачи! – напутствовала девушка и подумала про себя: «Он хороший…»

Домой наш герой вернулся предельно счастливый. С порога позвонил в «Курчатник» приятелю и бессовестно наврал, что заболел, и чтобы сегодня его не ждали.

Скинув в прихожей пальто, не разуваясь, Гоша вбежал в гостиную. Он тотчас вывалил содержимое сумки на диван и, как скупой пушкинский рыцарь, стал рассматривать свои приобретения! Перенюхав все тюбики с краской, перетрогав щетину новеньких очаровательных кистей, Гоша призадумался: «Что бы такое написать?»

Оглядывая гостиную, он приметил на серванте небольшую картонную иконку. Это была любимая икона его бабушки. «А что, ничего, простенько и со вкусом!» О том, кто изображён на иконе, Гоша не имел ни малейшего понятия. Бабушка что-то рассказывала, но по юности лет он не слушал. Мама была убеждённой комсомолкой. Отец работал водолазом, вечно в разъездах. Кто он, каких мыслей был человек, Гоша не узнал до самой смерти родителя. Иконка выполняла ритуальную функцию – напоминая о доброй бабе Насте, почившей вслед за отцом год назад.

Гоша снял образ с серванта и поставил перед собой, прислонив к заварному чайнику. На картонной репродукции был изображён образ Пресвятой Богородицы с Божественным Сыном на коленях.

Что-то похожее он уже видел, листая альбомы по европейской архитектуре. Но теперь, всматриваясь в икону, Гоша обратил внимание, что фигура и лицо Божьей Матери были написаны совсем по-другому, чем на знакомых ему альбомных репродукциях. Эту нехитрую картонную иконку рисовал как будто ребёнок.

Упрощённый, по-детски непропорциональный контур, аппликативность цветовых переходов. Раньше он этого не замечал. Но странное дело. Ему хотелось нарисовать именно её, и не потому, что все альбомные Мадонны казались куда более сложными для копирования. Держать в руках бабушкину святыньку Гоше было почему-то приятно.

Так будущий церковный художник из всего многообразия окружающего мира выбрал для первого живописного опыта потёртую временем икону древнего канонического письма.

Через год Егор защитил диплом и был официально принят в штат Курчатовского института. Игорь Сергеевич Слесарев, его научный руководитель по преддипломной практике, прочил Дивееву место в аспирантуре. Казалось, успешное будущее молодого учёного неотвратимо, как утренний восход солнца. И никто из друзей и сослуживцев не догадывался о том, что имидж талантливого физика давно стал той потёмкинской деревней, за которой Гоша скрывал новый трепетный интерес к жизни.

Мама снисходительно журила сына за поздние возвращения домой. Она всё более примечала увлечение Егора рисованием, но рассуждала так: «У человека должно быть хобби. Пусть Егорушка порисует, авось само и пройдёт».

Один раз Гоша попробовал поделиться с матерью сомнениями. «Мам, может, мне бросить физику и пойти в художники?» – как бы невзначай спросил он за ужином. Мама обмерла, отставила тарелку и ответила: «Я тогда, наверное, умру». Гоша постарался обратить в шутку свой неловкий вопрос. Мама даже улыбнулась. Очень кстати задымился в духовке пригоревший пирог. Мама бросилась пирог спасать, и неприятный разговор оборвался сам собой. С того дня сын подобных разговоров не заводил, а на вопросы мамы отвечал: всё хорошо, в Курчатнике им довольны.

Женщина на время успокаивалась и, опасаясь размолвки (не дай бог!), старалась не замечать, как всё более меняется её сын.

Ночи напролёт штудируя рисунок, Гоша стал регулярно опаздывать на работу. Но и это полбеды. Пару часов помелькав в лаборатории (засветив присутствие), он под первым благовидным предлогом исчезал в проходной и бежал в изостудию.

Так прошла зима. Всё разрешилось по-весеннему, само собой. Руководитель изостудии, которую исправно посещал Гоша, добряк и первостатейный график-офортист Щелконогов Борис Андреевич, без труда разгадал тайные намерения своего усердного ученика.

Понимая, что творческую личность во многом делает среда обитания, он предложил Гоше вакансию шлифовщика литографских камней в старейшей в Москве литографской студии на Масловке.

Надо сказать, этому предложению предшествовали долгие раздумья маститого художника. Имеет ли он право тревожить налаженное благополучие молодого учёного? Что, если увлечение рисованием окажется для Егора лишь временным хобби? Ведь так легко сломать прутик, ещё не превратившийся в крепкий ствол дерева.

Однако упорство, с которым Егор вгрызался в плоть изобразительного дела, склонило осторожное суждение Бориса Андреевича к решению: «Пусть попробует».

За день до объявления Егору о вакансии шлифовщика Борис Андреевич здорово напился. «Может, зря я это задумал? – повторял он, принимая на грудь очередную порцию армянского коньяка. – Да, Егорка сильный, способный, даже очень способный, но он не однолюб. Сейчас он любит художество и решил стать художником. И ведь станет, этакий самозванец! И в Союз художников вступит, и уважать себя заставит! Но вот ведь какое дело. Художество для Егора – это лишь способ извлечения прелести, не более. Такие могут жить и без живописи. Начитаются Ван Гога, и чудятся им первородные смыслы! А Винсент-то, отними у него краски, на второй день или с ума сойдёт, или застрелится. Егор не таков. Потоскует с недельку, а потом выдумает себе новую творилку для души – с него станется. Музыкой займётся или стихи писать начнёт – ему же всё по плечу! Вот ведь какое дело!..» – рассуждал мудрый Андреич, подливая коньячок.

Учитель понимал, что здорово рискует, причём не своей жизнью, а чужой. Именно это обстоятельство мучило его до физической боли в груди. Но потерять ученика он не решился и на другой день рассказал Егору про литографскую студию. Закончил Борис Андреевич словами:

«Помни, Егор, поломать жизнь легко. Я знаю, через пять-шесть лет ты действительно станешь художником. Но парадокс в том, что художество никогда не станет главным смыслом твоей жизни, потому что художество глубже, чем ты, а ты шире, чем художество. Хорошенько подумай над моими словами. Ведь я предлагаю тебе, как написано в одной умной книге, „не мир, но меч“. Лезвие меча – штука обоюдоострая».

Читатель наверняка усмехнётся: «Ну что хорошего в шлифовке литографских камней? Работа тяжёлая, грязная, однообразная, низкооплачиваемая… О чём, собственно, речь?

Да, всё так, но есть одно «но». Литографская студия на Масловке – это творческая цитадель московской графической элиты. Лучшего места для того, чтобы отредактировать собственную линию жизни маркером высокого искусства, не придумать. И понятное дело, упускать такой шанс Гоша не стал. Подобно Ван Гогу он был готов заплатить любую цену из кошелька судьбы за возможность жить и трудиться в среде художников.