Марина Зайцева - Ледяной ксилофон. Проза XXI века

Не могла, но каким-то необъяснимым чувством понимала, что, если он её запрёт, тогда она переступит ту грань, потеряет в себе нечто очень важное, единственно ценное и неповторимое. А именно: оказавшись в камере предварительного заключения, запертая на засов, за которой потом навсегда будет ощущать себя зэчкой. И тем самым, как бы по собственной воле, приобщившейся к преступному миру.

Дежурный по отделу получил ответ, которого совсем не ждал и который ввел его в ещё большее недоумение. Он ожидал, Лера попросит не запирать дверь – чтобы не лишать её ощущения свободы. Подростки всегда очень остро реагируют именно на лишение их свободы. Но это была совсем другая – и от этого ещё более удивительная – просьба.

– …если вы запрёте дверь, тогда я буду уже как преступница – как будто я уже сидела в тюрьме!

И, кажется, этот молодой, но мудрый парень понял её. Он понял эту девочку-подростка и что-то новое понял в себе самом. Он открыл и оценил в ней глубинную духовную нравственную чистоту. Не смотря на все, свалившиеся на её детский возраст беды и потрясения, она трезво и отчётливо оценивает, ту опасную черту, за которую ей заходить категорически запрещено. Никогда!

Она сама – на всю свою дальнейшую судьбу, будучи неблагополучным ребёнком, постоянно находясь у этой опасной черты, но инстинктивно стараясь от неё отодвинуться – поставила перед собой эту высокую нравственную планку. А эта не запертая дверь в камеру – её нравственный оберег от всего неприятного в будущем. Когда Лера всё это ему, как могла, сумбурно высказала, когда поняла, что он, кажется, её тоже понял, только теперь согласилась лечь спать в камере.

Но всё равно, ещё не переступив порог, повернувшись к дежурному, она снова горячо, с отчаянием в голосе (так утопающий с последней надеждой хватается за соломинку), попросила:

– Пожалуйста, не закрывайте дверь, – даже когда я усну.

Вдруг её озарило, и она нашла простое объяснение тому, что пыталась долго, путано и многословно объяснить.

– Понимаете, – сказала Лера, – если камера не заперта, а раскрыта настежь – тогда это просто комната. А если закрыта, да ещё на засов – то тогда это камера, это – КПЗ!

– Не переживай! – сказал дежурный твёрдо. – Я ведь дал тебе слово.

Утомлённая переживаниями и событиями этого долгого дня, Лера на лежанке свернула одеяло пополам, положила сверху тюфяк, потом легла на нижнюю часть, укрывшись верхней, и мгновенно провалилась в тёмную бездну сна. Она проспала ночь без сновидений.

Дежурный по отделу выполнил своё обещание: оставил дверь камеры распахнутой настежь до самого утра. Иногда он тихонько подходил к открытой двери и прислушивался к тихому сонному дыханию девочки и возвращался на свой стул.

Наутро Лера проснулась в приподнятом настроении. Взглянула на дверь – она была распахнута настежь. В её прямоугольный проём прямо из окна дежурной части широкой ослепительный полосой падал солнечный свет – он обещал хороший августовский день.

Торопливо свернув одеяло и тюфяк, почти бегом вышла из камеры, при этом передернув плечами – словно отряхивалась от какой-то незримой скверны… О том, что её ожидает вскоре дома, Лера старалась не думать.

Они целый месяц ехали на очередной «край света» – через всю страну в теплушке переселенческого эшелона. По пути на остров мать оставила Леру погостить у родного дядьки в Приморье, – почти на полгода.

Ближе к школе двоюродная сестра отвезла её к матери – в это колхозное село. Как всегда, она обследовала новые для себя места, где ей теперь предстояло жить.

Лере сразу же не понравилось это село. Расположенное на болотистом месте, с постоянной моросью, продуваемое со всех сторон пронзительными ветрами, унылое и безлесное, с низкорослой худосочной растительностью. Не понравились дотла выжженные голые сопки, усеянные огромными чёрными обгорелыми пнями, как гнилыми зубами бабы-яги. Не то, что леса в Поволжье или в Приморье – высоченные, широколиственные, насквозь просвеченные солнцем.

Это японцы, перед тем как сдаться и уйти с острова, сожгли всё, что можно было сжечь, – чтобы после капитуляции ничего не досталось врагу, – то есть, нам. Это Лере рассказал Толик, умный круглоголовый мальчишка, её ровесник, когда она удивлялась, почему здесь на склонах гор, – по-местному – сопок, так много обгорелых пней. Семья Толика приехала сюда по переселению на год раньше, и он уже считал себя старожилом и знал всё про победу над японцами.

Толик непривычно «гхекал» и «щщокал», и вообще произносил много смешных и непонятных слов, например, он говорил «щще» (ещё), «дякую (спасибо), «будь ласка» (пожалуйста), «хиба» (разве), «це» (это), «трошки» (немножко), «тикайте» (бегите), «Що тэбэ треба?» (что тебе надо?).

Лере первое время требовался переводчик, – потому что Толик был украинец.

И многие жители этого села были в основном переселенцами из западных местностей страны: Украины и Белоруссии. Соседями слева были украинцы, напротив жили белорусы. А через два дома поселились две семьи поляков.

Вот такой СССР в миниатюре окружал теперь Леру.

Она быстро набралась много разных словечек от ребятишек разных национальностей и разговаривала вместе с ними на каком-то странном, но зато вполне понятном им самим наречии. Спустя год приехали ещё переселенцы. Те были уже из Мордовии и Чувашии.

Подходил к концу август. И Лера готовилась через несколько дней пойти во второй класс новой сельской школы-четырёхлетки. А пока, радуясь последним тёплым денькам, с удовольствием ходила на скотный двор, уже успела познакомиться с коровами и с телятником, где на молочной ферме работала теперь дояркой её мать. Там так хорошо пахло свежим сеном и молоком.

К ней из огороженных деревянных яслей тянули свои темноглазые влажные мордочки новорождённые телята, пытавшиеся захватить в рот её руку чуть не по локоть, – они смешно и быстро, почти как щенки, виляли своими куцыми хвостиками-метёлочками и, растопырив все четыре ноги, скользили на них, как на льду, и резко бодались кудрявыми лбами. С телятами она могла играть часами.

В курятнике и свинарнике ей не понравилось: там стоял тяжёлый, густой, удушливый и тошнотворный запах. Зажав пальцами нос, Лера быстро выскакивала оттуда. И за всё время, пока мать работала на ферме, больше никогда даже не приближалась ни к курятнику, ни к свинарнику.

Зато познакомившись с конюхом дядей Васей, она все свободное время пропадала теперь на конюшне. Там в чистых денниках стояли лошади. Через решётки в массивных и крепких дверях осторожно гладила по мягким бархатистым ноздрям низкорослых мохнатых лошадей-«японок».