Валерий Коновалов - Прѣльсть. Back to the USSR

По возращении компании в Москву Ольга и Лариса пропали, что случалось и ранее. Чкалов неделю просидел дома, боясь пропустить важный звонок, каждый раз вздрагивая при его звуках. Бежал, поднимал трубку, но слышал лишь голос Вовы. Тот тоже волновался. Девчонки наконец объявились и сообщили, что уезжают в колхоз, куда их послали от работы. Трудоустроилась Ольга, а Лариса ехала с ней за компанию.

Ребята сидели в «Яме», что в Столешниковом переулке, и, когда уже достаточно выпили (они подмешивали в пиво водку), приняли решение ехать к девчонкам. Долго не думая, взяли на вокзале билеты и сели в электричку. От станции шли несколько километров, читая на щитах наименования населенных пунктов и наконец дошли до искомой деревни, где их встретила темень кромешная. Услышав вдали слабые голоса, поспешили туда и увидели компанию молодёжи. Спросили, действительно ли здесь работают москвичи, назвали имена девушек и заметили, как деревенские загадочно переглянулись. Справились о ночлеге, и старший в компании, войдя в их положение, провёл друзей через огород в маленький сарайчик с наскоро сколоченными палатями, на которых лежал рваный засаленный матрас, и разрешил остаться там до утра. Он произвёл впечатление хозяйственного, довольно серьёзного мужичка. Говорил без обычных деревенских матюгов и, общаясь с городскими, кажется, немного стеснялся, потому что считал их образованными людьми.

В сарайчике был даже свет. Ребята тут же достали бутылку портвейна, купленную ещё в городе, и предложили хозяину выпить с ними, но тот, сославшись на поздний час, вежливо отказался, пожелал спокойной ночи и покинул их. Вино было кстати, так как в сарае было довольно холодно. Когда бутылка опустела, ещё не рассвело и ребята попробовали заснуть. Но поспать им не пришлось. В темноте послышался хруст сухих веток и звуки шагов сразу нескольких человек, сдавленные голоса, смешки – кажется, девичьи. Ребята встали со своей лежанки, включили свет, закурили. Голоса осмелели, послышались взрывы хохота. Из нежелания быть понятыми, друзья перешли на английский язык. Пижонство это было совсем неуместным здесь, в деревне, но они не могли отказать себе в этом удовольствии. Выкурили ещё по сигарете. Наконец явился их прежний знакомый.

– Ну, что, – спросил он, – выспались?

И добавил – уже без прежних церемоний:

– А теперь уё. ывайте отсюда.

Вновь послышался смех. Громче всех смеялись девушки. Это было обидно. Тем не менее молодые люди обулись и, сохраняя чувство достоинства, покинули временное пристанище. Они даже не взглянули на своих подруг.

Почему девушки так вели себя, почему, не скрывая, почти напоказ смеялись над ними? Может быть, потому, что не хотели рассердить деревенских ухажеров, которые могли поступить в этом случае предсказуемо, а может быть, новые отношения успели увлечь их? Ребята понимали, что эта поездка могла закончиться для них менее успешно, но на душе было тяжело: они чувствовали, что их предали.

До станции шли в темноте. Справа и слева от дороги стеной стоял лес, тянулись поля…

Много позже, когда Чкалов был уже студентом университета, Ольга, узнав от младшего брата, что он живёт на служебной площади, явилась к нему со своим приятелем, который с порога демонстративно представился, наблюдая за реакцией хозяина: «Солженицын!» Не дождавшись вопросов по поводу своей фамилии, заговорил о Достоевском. Было ощущение, что он заискивает перед Чкаловым, рекомендуя себя. Но тот был не рад гостям. Девушка не вызывала в нём прежнего чувства, которое давно было притуплено другими привязанностями. Он сидел молча, в разговор намеренно не вступал и со стороны мог показаться даже угрюмым. Гость сделал последнюю попытку наладить контакт – рассказал, какое впечатление произвело на него одно место в главе «У Тихона», намекая на то, что он знаком и с редакциями романа. В молодом человеке чувствовался артистизм – особенно когда он, передавая слова Ставрогина о поруганной девочке, погрозил кому-то, сжав пальцы в «крошечный кулачок». Но и этим не достиг цели: Чкалов по-прежнему сидел, не желая принимать участия в разговоре. Даже не пил то, что принесли с собой гости. Отчасти причиной такого странного поведения была гордыня: он уже чувствовал себя стоящим выше тех, с кем когда-то был близок. Какой-то, хрен его принёс, самозваный Солженицын, в то время как он – мало того что тогда уже был студентом филфака, но ещё и владельцем такого сокровища, как своё жильё! В общем, ничего хорошего из этой встречи не вышло. Чкалов вёл себя крайне нетактично по отношению к гостям, и Ольга, прощаясь, передала ему мнение своего кавалера: «Мудак». Очевидно, образованный гость был недоволен, что его не оценили по достоинству, и вполне возможно, что в столь лаконичной характеристике хозяина была доля правды. Разочарованы были все: девушка напрасно надеялась, что её прежний и новый приятели, оценив достоинства друг друга, тем самым оценят и её достоинства как женщины, способной привлечь внимание неординарных людей, а Чкалов в тот день ждал Джона Колобова, намереваясь продать ему джинсы, и непрошеные гости были совсем некстати.

У Джона Колобова была серьезная проблема: он никак не мог подобрать достойные джины к изумительному пиджаку, счастливым обладателем которого он был, и, раз уж речь зашла о «тряпках», скажем несколько слов, какую роль они играли в жизни советского человека. Довольно значительную. Обладание модными носильными вещами могло служить мерой успешности, потому что «достать» такие вещи было непросто и требовало от человека наличия определенных способностей или возможностей. Это мог быть владелец дубленки (разумеется, не «афганской»), или «фирменных» джинсов, или редких ботинок, рубашки модного покроя, красивого пиджака. В определенной среде владение таким пиджаком могло быть престижнее, чем образование или даже привлекательная физиономия. Диплом у тебя, положим, есть, есть деньги, физиономия на месте – а пиджака нет. А у Джона Колобова был. В полосочку, с брусничным отливом (помните Чичикова?), приталенный, с большими лацканами, как тогда носили. Сидел на нём «как влитой». Джон был далеко уже не юноша – учился на последнем курсе МАДИ, но знаменит был именно своим пиджаком, который надевал лишь в парадные дни, когда «выходил в свет» – какую-нибудь кафешку на улице Горького – в надежде познакомиться с девушкой. «А Джон пойдёт?» – «Обещал». – «В пиджаке?» – «Должен надеть» – «А чё в прошлый раз не надел? Такие клёвые тёлки сорвались». – «Пожмотился, что износит. Он у него для самых ответственных случаев только». – «Скажи, пускай надевает. Сегодня как раз тот самый ответственный случай: до праздников всего две недели осталось. Если тёлок не закадрим – 9 Мая одни будем отмечать. Скажи, чтоб во всеоружии был». – «Говорил, да ведь и скажет – обманет. Хотя вчера даже примерял его перед зеркалом». Так и остался этот Джон в памяти Чкалова лишь как обладатель чудесного пиджака – больше вспомнить о нем было нечего. Что и говорить, пиджак был классный и, может быть, единственный во всей Москве. По крайней мере, ни одного чувака не встретил Джон в таком же за всё время, пока висел он у него в платяном шкафу, на плечиках, в специальном мешке для одежды. Джины, разумеется, у Джона тоже были (пиджак без джинов – водка без пива), но разве просто достать такие джины, чтобы такому пиджаку соответствовали? Ответ очевиден. Человеком чувствовал себя Джон, и не один год. А как носил он его!… На глазах преображался: какое самоуважение, какая гордая посадка головы, куда девалась вся эта суетливость в походке – она становилась неспешной, по-барски вальяжной. Казалось, волосы он мыл не из соображений гигиены, а из уважения к драгоценной вещи, будто это не Джон носил пиджак, а тот выгуливал Джона. Пиджак был не просто предметом ширпотреба, хоть и по праву исключительного, – он был его собеседником, почти другом, на которого Джон мог положиться как на себя. И друг редко подводил его. Лишь раз произошёл сбой, но это был исключительный случай, когда даже чары приталенного с брусничным оттенком пиджака оказались бессильны.