Азалия Аминева - Глубинка. Сборник рассказов и очерков

Девушка равнодушно думала, что она так же, как и её родители, всю свою недолгую жизнь плыла по течению. Бездумно, бессмысленно, напрасно. И, казалось бы, сейчас происходит почти то же самое, но уже совсем по-другому. Это путь, который она сама себе выбрала. Почему же ей раньше не приходило в голову, что можно что-то изменить?

Лодку слегка качнуло. Девушка чувствовала малейшие изменения вовне, хотя и была сосредоточена на своих мыслях. Закапал крупный дождь и тут же прекратился. Видимо, полосой прошёл. Пейзаж постепенно менялся. Теперь уже сосны свешивались с обоих берегов, оставляя лишь полоску звёздной дорожки. Время от времени небо освещали вспышки молний. Несколько раз прямо над головой бухнул гром.

– Сколько я плыву уже? Полчаса? Час? Куда я приплыву? Может, до города? Скорее всего, занесёт на пороги, как в фильме.

В каком фильме, Людмила тоже не помнила. Что-то про географа, который пил… Вот её папа – тоже учитель – никогда не пил, но его задавил пьяный шофёр. Прямо у школы. Говорили, что папа оттолкнул зазевавшегося озорника-второклассника, а сам не успел отскочить. Все вокруг жалели папу. Говорили, что он был хороший человек, серьёзный.

Мама раньше тоже была хорошей. Только после похорон отца она начала пить. Сначала одна, потом с компаниями. И тогда к ней, красивой, статной, прибился лихой Толик с красными глазами. Он стал жить у них и командовать. Теперь Люда брала книги из шкафа отца тайком. Отчим говорил, что только бездельники читают, когда кругом столько работы. А сам чаще всего валялся перед телевизором. Он требовал, чтобы Люда называла его папой, но она уже была большой и всё понимала. Папа у неё навсегда один.

По вечерам мама и отчим напивались. Иногда Толик бил маму. Несколько раз под его горячую руку попадала Люда. Как-то отчим пребольно сдавил ей плечо и швырнул об стену. Мать после этого выставила его и даже перестала пить, но через какое-то время они помирились, и всё завертелось по-прежнему. Девочка не понимала, зачем её маме нужен этот злой мужик, ведь без него было так тихо, так спокойно.

В конце лета скорая увезла маму в роддом. Перед этим она кое-что шепнула Людмиле. А Толик моргал кроличьими глазами и говорил девочке с пьяным бахвальством: «Ну что, Люд, братик у тебя будет. У нас, у Гузкиных, завсегда пацаны, не то что твой папаша-бракодел».

Вечерами в доме собирались мужики, дружки Толика. А Людмила неизменно шла ночевать к дальним родственникам отца в другой конец деревни. Резиновые сапожки застревали в грязи, она мёрзла в лёгком платье и до дрожи боялась собак, но каждый вечер появлялась на пороге троюродной сестры отца, тёти Вали. На недовольное ворчание женщины смиренно отвечала: «Так мама наказала… говорит, чтобы чего не вышло».

Однажды ворота родственников оказались запертыми, и Людмила перемахнула через забор палисадника, потом пролезла под калиткой и очутилась во дворе. В детстве, когда папа был жив, она иногда играла здесь с дочками тёти Вали в прятки, поэтому знала все лазейки.

В кухне горел свет. За столом, освещённым тёплым светом лампы, сидели тётя Валя, её муж Андрей и две их дочери. Людмила постучала в окошко, но дядя Андрей с перекошенным от злости лицом поспешно задёрнул шторы.

Людмила, светя слабым фонариком телефона, пометалась по двору и заглянула в тёмную баню. Её недавно топили, она ещё даже не остыла. Девушка постояла, согреваясь. Вспомнила, что ночью в баню нельзя ходить, и дрожащим шёпотом произнесла слова, которым учила её бабушка: «Банник, банник, в дом к тебе прошусь, от зла защищусь». Воображение нарисовало страшного бородатого старика, который смотрит на неё из чёрного угла. Она поспешно выскочила из бани и направилась к сараю, спиной чувствуя неизъяснимую жуть. Людмила устроилась на ночлег в загоне с коровами. Сквозь слёзы рассказывала равнодушно жующей телушке, что ей некуда идти, что она хочет есть, боится собак, банника и чертей. С рассветом Людмила, дрожа от холода, подоила корову в забытый кем-то бидончик, позавтракала молоком и пошла домой.

В доме был погром. Видимо, ночью здесь дрались. На кухне лежали переломанные табуреты и разбитая посуда. Из скудных припасов, которые мать, опомнившись перед родами, собрала для дочери, не осталось ничего. Всё пошло «на закусь». Людмила выносила во двор мусор и брезгливо убирала последствия пиршества. Она радовалась, что Толика нет. Видимо, ночью вся честная компания удалилась, поняв, что тут больше нечего ловить.

На следующий день к обеду мать вернулась домой с малышом. Приехала на попутке. Толик всё ещё не появлялся, зато нагрянула вездесущая соседка Тоня. Гордая своей осведомлённостью, она изрекла:

– Твой-то, Мария, всю неделю гужбанил, наследника оммывал.

Она любопытно озиралась кругом и была похожа на собаку, нюхающую воздух. Не обращая внимания на то, что мать её не слушает, она продолжала:

– Позавчера, кажись, драка у них вышла. Хату тебе разнесли, ироды. Вот он и не кажет глаза. И Петровна грит, у Нинки он зависает. А Людка тоже хороша, как вечер, так она идёт куда-то. И до утра, до утра! Где это видано в таком возрасте таскаться. Сама пигалица – кожа да кости – а всё туда же! Слышь, Людка-то у тебя как с Бухенвальда. Не кормишь совсем! Смотри, соцслужба заберёт! Обоих заберут! Уже заинтересовались вами.

Она засеменила следом за матерью, которая пошла в комнату к сыну:

– А ребёнок-то что у тебя орёт-надрывается. Молока что ль нет? И чего тебе рожать вздумалось от этого непутёвого, одну бы хоть подняла. А как вы с Петром Иванычем жили – загляденье, не то что с энтим ушлёпком Натолием. Тьфу! Эх, несчастная ты баба-дура, а какая умница да красавица была. Высохла вся, смотреть не на что.

Мать, опустошённая, смертельно уставшая, никак не реагировала на слова соседки. Та, недовольная отсутствием внимания, ушла, громко хлопнув дверью.

Хилый ребёнок день и ночь захлёбывался в плаче. От крика родничок на его голове неприятно выпятился. Но Люда всё равно брала его на руки и укачивала, хотя он был не таким красивым, какими бывают другие младенцы. Ей было стыдно, что когда-то она брезговала подойти к родной бабушке.

Девушка даже подобрала брату имя Павлуша, чтобы он вырос и стал смелым (девушка уже отстранённо и спокойно вспоминала об этом). Через два дня мама сходила в контору, потом у них появилось свидетельство о рождении Павла Анатольевича.

Толик, опухший, злой, пришёл через несколько дней с пластиковой бутылью пива в руке. В деревне, видимо, судачили о нездоровом малыше, поэтому он глядел хмуро. Напившись, оглушительно орал, брызгая слюной. Кроме страшной, немыслимой брани повторял одно и то же:

– У нас, у Гузкиных, сроду все здоровые рождались. Не мой он!