Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

– Меня интересует Тициан и Донателло, Флорентийская капелла, в особенности. А не переписка кардинала с папой. Я не читаю чужие письма.

– Поэтому вы, мой друг, никогда не станете ученым.

– Да, но… зачем? При чем тут… Нет, я согласен насчет рекомендательного письма и прочего, но для чего же мне переписка? Одно с другим никак не связано…

– Тысячами нитей, мой друг. Тысячами – и все до поры до времени невидимы неопытному глазу. Все они куда-нибудь да ведут. И не куда-нибудь, а в совершенно определенную точку, в место схождения. Вы когда-нибудь слушали Дебюсси?

– Слышал.

– Слушать и слышать не одно и то же.

– «Лунный свет» помню…

– Я так и думала. «Бергамасская сюита»: вы, русские, я давно заметила, любите Дебюсси… не знаю уж, так ли как его святейшество… Мне лично ближе Брамс. Видимо, вам, славянам, правда не всем, на гарнир ко всем вашим злосчастьям потребна чувственность: немцы сентиментальность просто запивают пивом. Так вот, его святейшество папа был чрезвычайно огорчен кончиной Дебюсси в 18-м году, потому что полагал его кантату «Блудный сын» и, кажется, еще какую-то пиесу… Да вот, как раз «Лунный свет»… Полагал произведениями абсолютно божественными. И навел его на эту мысль именно монсиньор Вальфре ди Бонцо. Он по долгу службы, как нунций, отписывал папе Бенедикту обо всем, что составляло блеск и возможную славу имперской культуры. Вот Бонцо, значит, и вывел идею, точнее сказать, мягко подвел Бенедикта к тому, что погружение в музыку Дебюсси сродни молитве. А года за четыре до войны писал папе, взвешивая вклады в католическое благочестие, что «Пять песен на тексты к почтовым открыткам» некоего Альбана Берга вместе с «Весной священной» вашего Стравинского есть две самые безобразные музыкальные выходки, какие только может себе вообразить просвещенный католический ум.

Ну, и кроме того Бонцо по поручению лично папы поддержал и регулярно публиковал в венской прессе все, связанное с успехом однорукого пианиста Витгенштейна. Ах, это имя вам знакомо? Есть одна фильма, я к ней имела некоторое отношение… впрочем, не совсем удачная… Так вот, играл этот Витгенштейн одной левой рукою, представьте! а потерял ее на фронте, и решился написать Бонцо, а тот уж папе, чтобы помогли в розыске по лагерям военнопленных его брата, философа…

Однако, заметьте, и это главное, Бонцо плотно сотрудничал с журналом «Факел» Карла Клауса, того самого, который сочинил «Последние дни человечества», где – и я с ним солидарна – настаивал на необходимости во что бы то ни стало предотвратить, и даже вообще упразднить двадцатый век. Каков мужчина, а? Век! Наконец, именно из переписки с папою вышли в свет всякие знаменитые парадоксы. Слабый сомневается до принятия решения, а сильный после, и – чем ближе рассматриваешь слово, тем более отстраненно оно выглядит… ну, так далее.

– Двадцатый век жалко.

– В тех местах, откуда я родом, какой век не возьми, все на одно лицо. Так что, мне жалеть нечего. Я в этом веке живу. Больше просто жить негде…

– Все равно, жалко. Следовало бы не его упразднить, а, например, войну.

– Думаете, никто не пытался? Бонцо лично умолял папу уговорить, и даже пригрозить отлучением Францу-Иосифу, коли тот не выйдет из войны каким угодно способом. И имел при этом приятельские, даже, сдается мне, более чем приятельские отношения с Елизаветой Баварской, Сисси. Я, знаете ли, часто бывала – да вот, на прошлой, например, неделе тоже – в Труттсмандорфе. Это под Мерано, не очень далеко… Там есть оранжерея, а в нем целых три орхидеи барона фон Ротшильда, Фердинанда. «Золото Кинабалу», редчайший цветок. Остров Борнео, растет только на двух склонах горы Кинабалу и на высоте ровно в шестьсот метров, ни метром выше или ниже. Изящные линии, простые и плавные. Ничего яркого или, наоборот, тусклого: совершенный цветок.

Очень элегантная орхидея, породистая, только… Только хищная. Хищный цветок. Зато честный. За это я его уважаю. Я его даже кормила, представьте себе! В этой орхидее сокрыта одна идея… Нет, скорее аллегория… в общем, нечто, связанное с идеей женщины. Идеальной женщины. Чем идея элегантнее и проще, тем более она ошеломляет и манит. Как морфий, как абсент, как настоящее искусство. А заканчивается все пошло и банально: хлоп! попался шмель в бутон, теперь он еда, а не шмель… Кстати, если бы мне поручили выдумать эмблему революции, всякой, не важно, какого она цвета, я бы предложила «золото Кинабалу». Невероятно дорогой цветок. Один экземпляр – всего один! – семь-восемь тысяч крон. Надеюсь, когда-нибудь, возможно, скоро, мне повезет и я стану обладать им…

Не знаю, приходило ли в голову Сисси то, что сейчас пришло в голову мне насчет абсента и искусства, но она любила свои цветы. Видела в них доказательство существования Бога, даже, говорят, верила в то, что они могут предсказывать будущее. Она ведь столько раз умоляла императора отречься от престола, – вот где влияние Бонцо! – закатывала истерики, скандалы. До разрыва доходило… Поэтому можно себе представить скорбь – вы представляете сейчас, нет? конечно, нет… – скорбь мужчины духовного звания, могущественного и просвещенного кардинала, когда он узнал об убийстве Сисси в Женеве. И вот в этой самой переписке, сударь, задается он вопросом, – обратите внимание на эту мысль, мой друг! это одна из тысяч нитей – что хоть пути Господни неисповедимы, а все же стоило, может быть, дать этому Луиджи Лукени место начальника тюрьмы. Или назначить начальником охраны в оранжерее Сисси, сторожить три ее орхидеи. Ведь Лукени очень хотел стать начальником тюрьмы, а сделался анархистом. Убийцей. Душегубом. Я видела его заспиртованную голову, знаете ли…

Если бы я была русской императрицей, я бы уж уломала царя дать вашему Ленину место директора – или как там это у вас называется – в какой-нибудь большой тюрьме… Есть в России самая главная тюрьма?

– Есть, в Петербурге. Только не тюрьма, а крепость.

– Большая?

– Очень. Как замок Сфорца, а может, и больше. У нас все большое.

– Вот в этой самой крепости дать ему место самого главного начальника! С пожизненной пенсией и контрактом на написание какой-нибудь экономической теории. И никакого переворота у вас не было бы, уверяю вас…

Вот так, мой друг. Если бы вы дали себе труд, то, обнаружив внимание к персоне и литературному дару его высокопреосвященства, вашего, как ни крути, а верховного начальника, так сказать, вашего фельдмаршала, то проделали бы прямой путь от Дебюсси до причин русской революции и начала последних дней человечества. Следовательно, смогли бы заранее подготовить и приспособить под себя вашу будущую почву, на которой, надеюсь, взойдут-таки побеги вашего нераскрытого таланта исследователя… Иначе кто-нибудь когда-нибудь будет смотреть на вашу заспиртованную голову.