Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

– Я вас…

– Смелее. Боитесь?

– Не то, чтобы… Но, да: робею. Вы иногда говорите как Виттель.

– Виттель?

– Один… ученый. Тогда. Там. Давно. У него еще была такая, знаете, огромная кукла, деревянная… Вот он всегда говорил так, будто лекцию читал наизусть.

– Хотите сказать, я зануда? Есть немного… Но что же мне с этим делать? Разве только голову поменять. Вы, случайно, не знаете такого места? Может быть, есть связи, знакомства? Я бы, к слову, и не прочь. Только ненадолго.

– Да, но… Этот безрукий пианист, орхидея, песни к почтовым открыткам… Откуда такие подробности?

– Из переписки, мой друг. Женщины таких вещей не читают, да?

– Я имею в виду подробности насчет моего, пока я не решил наверное, но возможного отъезда в Венецию.

– Ах, это…»

Она, помнится, вдруг взглянула на него так, как, верно, посмотрит и сейчас, стоит ему только покрутить звонок на двери №4: взглядом, – он тогда еще понятия не имел, что значит такой взгляд, – какого-то опасного насекомого, как самка богомола смотрит на еду и на любовь одновременно, целясь бездонными зрачками, слегка склонив голову к плечу. Она ведь только что от отца Гаэтано, поскольку тому недосуг. Она-де предложила свои услуги на праздник Корпо Кристи, потому что хоть и не часто ходит к мессе, а вернее сказать, вообще не ходит, и ни разу не исповедалась, однако, хотела бы начать новую главу своей жизни. В первую очередь,… нет, не как художник, а теперь уже как декоратор. Ее волнуют не локальные, замкнутые в пространстве, а объемные, театрализованные действа…

Она специально ездила на несколько дней в Мерано, в замок Трауттмансдорф, наблюдала там чудные рододендроны и тюльпаны, высаженные, говорят, руками самой Сисси в те времена, когда ее прозвали «женщиной в черном», сразу после самоубийства наследника престола. Она вообще туда часто приезжает. («С садовником одного моего… господина Аусбиндера. Фамилия у него интересная: Хельзейер, ясновидец. О цветах знает все, не поверите, умеет с ними разговаривать. А лысина у него вообще живет отдельной жизнью. На такой лысине хочется писать стилом, протирать ее оливковым маслом, и любоваться, как древние египтяне… Вы с ним еще познакомитесь, с Хельзейером. Непременно. Всему свое время…») И вот, значит, как было бы волшебно и славно, если бы из этих рододендронов на Корпо Кристи выложить бы цветочный ковер, как делают в Испании. Допустим, перед церковью. Там, где мраморные скамьи и фонтан. Эскиз она уже нарисовала. А уж коли по каким-либо причинам этого нельзя, то вот – она сама делает бумажные рододендроны: их можно просто поставить в вазы, с вазами проблем не возникнет.

Падре отмахнулся: здесь не Испания, местные женщины еще не успели проникнуться салонами и эмансипацией, потому – вы уж не обессудьте – и манкируют женский салон, который она содержит, а вот бумажные цветы, что ж, идея неплохая. И отправил ее к господину Трофимофф, заметив, так, мимоходом, что господин Трофимофф вскорости переберется в венецианский архив францисканского монастыря, и ему надобно даже в мелочах напоследок проявить себя, поскольку все будет отражено в его, приора, рекомендательном письме. Обстоятельном и убедительном.

Она, кажется, даже подошла, не отрывая от него взгляда, к этим огромным бумажным бутонам на выкрашенных белой масляной краской камышовых стеблях, которые прислонила к косяку, погладила, коснулась пальцами каждый из трех рододендронов.

« – Я их делаю сама. Бумага, видите, дорогая. Из Будапешта. Труд увлекательный и сложный: у каждого вида рододендрона своя форма лепестка, свой цвет, своя особость. Эти – белые. Потому что праздник Божьего тела и Крови… И потом, это дает время накопить сил для суримоно.

– Что?

– Суримоно. Весенние открытки. Это такое… далекое, японское, очень поэтичное и восходит к…»

Она шагнула к нему, сбросила на стол очки в тонкой серебряной оправе, и накрыла теплым влажным ртом, похожим на сдвоенный лепесток молочая, его губы.

…Потом… потом, надев очки, она, совершенно не стесняясь, не замечая наготы, стояла у раскрытого окна, выходившего в церковный атриум, медленно курила длинную русскую папиросу, и когда поднимала локоть, масляный солнечный блик невероятным образом просвечивал сквозь ее острый, кофейного цвета сосок на низкой, грушевидной груди.

« – То, что сейчас произошло… Случилось… Так бывает. Бывает, мой друг, между мужчинами и женщинами. Иногда. Это не хорошо и не плохо: скорее, хорошо, чем плохо. Когда хорошо получается. Что делать? Нас такими создали. Именно для этого. Плодитесь и размножайтесь, но можно и не плодиться, как оказалось… Как тебя называет матушка? Как? Володья? Володья… В общем, это… происшествие… Володья, не должно вводить тебя в заблуждение. Ты хочешь, чтобы мы остались друзьями?

– Ну, раз уж не существует иного способа…

– Чтобы я иной раз приходила к тебе, сюда?

– А ты придешь?

– Как друг. Исключительно как друг, не более. Не более! Видишь ли… То, что случилась не могло, рано или поздно, не произойти. И слава Богу. Но исключений не существует: в тебе уже созрели все эти «ахи», «охи», страсти, безумства, порывы и прочее… Я от этого устала еще в детстве. На меня это даже не тоску наводит, а удавила бы. Гарротой, как неаполитанцы. Ты, как и все прочие, начитался новелл, романов, наслушался романсов, насмотрелся душещипательных пьес, стихи, конечно, поэмы, стансы!.. Изобретения полоумных импотентов и несчастливых любовников, потому что хорошему любовнику лирика, то бишь, любовь разжижает кровь. Животный инстинкт намного честнее и опрятнее, да-да, опрятнее нравственно. Чистое, ясное наслаждение. И больше ничего… Ты мне интересен, не скрою, как пчеле интересен цветок глицинии. А я тебе интересна – как тело. Пока только как тело. А потом ты влюбишься. Ты уже влюбился. И готов ринуться на меня со своей любовью как бык на мулету в третьей терции. Поэтому… Поэтому! Как только я замечу первое, малейшее облачко пара из твоих славянских ноздрей, ты меня никогда больше не увидишь. И еще: не ищи меня в городе, не попадайся мне на глаза. Я тебя сама найду и дам знать о себе. Если захочу. Займись своим искусствоведением, наукою. Готовься к поприщу. Подыщи себе невесту. И тогда… тогда я тебе, может быть, когда-нибудь откроюсь.

– Откройся теперь.

– Ты не готов… Поверь, я забочусь не о себе. Обо мне есть, кому позаботиться сейчас, и будет кому позаботиться после. Я, друг мой, пекусь о тебе. Ты должен обучиться мгновенно отличать и узнавать женщин, подобных мне – а такие тебе, возможно, еще попадутся… – от тех, кого следует опекать тебе. Что ты можешь предложить такой женщине, как я? Любовь? А когда у меня на ногах вздуются вены, начнут крошиться и вылезать зубы, кожа вот на этой шее повиснет лохмотьями, как у черепахи?.. Деньги? Слава? Власть? Могущество? У тебя этого не будет никогда. Тебе уютнее в захолустье и в собственных мечтах о себе самом. Ты всегда будешь стоять на тротуаре и провожать глазами автомобиль с откидным верхом, в котором еду я. Ты хоть раз ездил в автомобиле с откидным верхом? Знаешь что-нибудь о двигателе внутреннего сгорания?..Поэтому, просто запомни эти два часа, и положи их, как закладку, в томик своей памяти, и изредка перечитывай эту страничку.»