Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

Пять лет назад Гаэтано Айзеншмит в два часа ночи принял его, провонявшего вокзалами и чесночной колбасой, без лишних расспросов. Отвел в комнатку на втором этаже церковного флигеля, где раньше томилась и тихо отошла в мир иной его полоумная сестра, напоил крепким бульоном и даже не попросил предъявить матушкины рекомендации. Просто внимательно осмотрел его лицо, снизу вверх, словно ощупал подушечками пальцев, как слепой. Посмотрел так же точно ласково и застенчиво, как и теперь, протягивая ему пакет с документами.

Общались они, впрочем, крайне редко. Все пять лет Трофимов исправно постригал розы, высаживал какие-то цветы, которые падре, причем все до единого, именовал петуниями, убирал сухие, почти жестяные листья магнолии со двора, протирал мраморные скамейки, чистил крошечный фонтанчик с изъеденной временем и влагой фигуркой Девы Марии, вел кое-какую корреспонденцию касательно сношений с двумя пароккиями, готовил выписки для книги, совершенствуя итальянский и пытаясь выучиться романшскому языку, потому что это был родной язык падре Гаэтано.

Сам Трофимов уважал себя за то, что немецкий прилип к нему как-то сразу, вдруг и безболезненно: в гимназии, откуда его отчислили за неуспеваемость, у него была страстная любовь к соседской девочке из приличной семьи, Доре Виттель, отец которой заведовал сразу двумя училищами, реальным и художественным, и уговорил папеньку Трофимова, служившего на железной дороге начальником вокзала, маленького, деревянного и не отапливаемого, отдать отпрыска по части книжного переплета и орнамента.

Сергей Витальевич Виттель был крупным мужчиной с окладистой старообрядческой бородой, не курил и не пил кофе, принимал только академическую живопись, любил играть на рояле выходную арию графа Данило из «Веселой вдовы» Легара («Пойду к „Максиму“ я-а-а-а…»; пел, впрочем, кошмарно), и страстно ненавидел адвокатов:

« – Человек индифферентный, сударь, это вам не то, что, понимаете, равнодушный. Хотя indifferenza по-русски и будет просто-напросто „равнодушие“. А что это значит? Это значит, понимаете ли, что русское равнодушие не ровня европейской индифферентности. Рылом, понимаете ли, не вышло! Квасом воняет-с! Потому-то эту самую „индифферентность“ и любят наши… мать их.. просветители. Адвокатишки, крючкотворцы, все сплошь продажные шкуры и вообще христопродавцы! Тоже самое и со всеми прочими словечками, от которых обыкновенный русский человек сначала столбенеет, потом съеживается, а после, чтобы поправиться, имеет потребность немедленно выпить водки. „Позитивно“ вместо „положительно“, „негативно“ вместо „отрицательно“, „ликвидация“… И ведь знают, мерзавцы, что творят. „Уничтожить“ оно звучит как-то уж слишком хищно, кровожадно, как-то эдак обухом по голове, не то, что „ликвидация“. Ликвидировать как класс, оно, знаете, гуманнее, чем вырезать под корень целое сословие. И гуманизм я презираю, да! Мне, знаете ли, русская человечность как-то человечнее, чем этот вонючий гуманизм…»

В его кабинете в простенке между окнами висела огромная деревянная фигура рыцаря в шлеме с фазаньими перьями, в жестяных латах и с копьем: подлинная сицилийская кукла. Сергей Витальевич очень ею дорожил, не потому, что приобрел ее за бешеные деньги на ярмарке в Нижнем Новгороде, а как вещественное доказательство и упрек косности, зашоренности и пещерности местного общества, отравленного просветителями и адвокатами:

« – Это вам не просто кукла. Это – славный рыцарь Ринальдо. Пламенный христианин, даром что католик. Знаете такого? Каролингский эпос, Карл Великий, Рональдо, всякие чародеи… Есть немножко такое вот и у нас, когда Руслан, допустим, с головой в чистом поле повстречался… А Ринальдо этот у них там, у макаронников, вроде нашего Святогора. Был, правда, еще один Ринальдо, но это уж потом: тот уже, так сказать, Илья Муромец. Вот что, скажите мне, плохого, если бы я затеял тут у нас театр марионеток? Где тут отсутствие патриотизма? Наоборот, итальянцы с австрияками на ножах уже бес его знает сколько лет и столетий! И что с того, что я Виттель? Говорим мы здесь, у себя, по-немецки? А вам кто мешает? Петру Первому не зазорно было, а у вас мозгов не достает? Да я такой же Виттель как вон мадам Антропова со всем своим сопливым выводком… А просто денег жалко. Денег не дают, дачу купца Воронкова в наем тоже не дают, а тот помер тому уж как пять лет и наследников не сыскать, зато нате, благоволите: непатриотично, у нас своих кукольников полно. Лицемеры! Мне говорить о патриотизме! У этих прощелыг гуманистических, у этих адвокатов на все свои приемчики: вывернут наизнанку кого хочешь, хоть царицу небесную, – вывернут, и на тебя же это дело и навесят!»

И подчеркнуто вопреки славному рыцарю Ринальдо, в гостиной у них в красном углу стояли старинные, в пышных серебряных окладах, северные образа, на противоположной стене —большой портрет Александра Третьего, однако, в семье говорили только на немецком.

Любви с Дорой, однако, никакой не случилось (она смертельно, стремительно, совсем не по-швабски увлеклась каким-то аспирантом), зато остался немецкий… В реальном училище никаких языков не преподавали. К тому же, там Трофимов мечтал о мастерской театрального костюма и декорации госпожи Ломановой, даже писал ей в Москву на Большую Дмитровку, но ответа так и не получил…

С падре Гаэтано все сводилось к совместным завтракам и обедам в трапезной, ровно в шесть утра и в половине третьего пополудни, а разговоры с самых первых дней велись об алтаре Святого Иеронима Алессандро Витториа, «Мадонне на троне со святыми» Беллини, школе Донателло, его же Флорентийской капелле и прочих чудесах собора Санта Мария Глориоза деи Фрари, а также музыке Пуччини да проектах по обустройству церковного сада, запущенного и заросшего дикой ежевикой.

Окна трапезной выходили прямо на сахарную голову Бигля, языческого ледяного кумира, до пика которого, казалось, можно было дотянуться рукой. Где-то там, в этих льдах, откопали невероятную мумию, говорить о которой, вопреки просвещенному веку, все же следовало почти шепотом, испытывая первобытный ужас, и которую падре обещал показать, да так и не показал, поскольку путь от Бонцо долог и полон неожиданностей. Одна из которых – чернорубашечники, в каждом тирольце видевшие только и исключительно врага грядущего итальянского величия: год назад в это же самое время они подожгли винные погреба и разогнали весенний парад, покалечив пожилую пару в тирольских костюмах…

Однажды они с падре собрались взойти на Бигль. Даже приготовили кое-какое снаряжение и теплую одежду. Но… «Когда-то давно, Владимир, мы с одной барышней вот так же мечтали подняться на этот пик. Мечтали, рисовали романтические картины… И, знаете, хорошо, что ничего не вышло. Потому что… Посмотрите, как он прекрасен! А стоит нам с вами туда подняться и овладеть им, исчезнет – как и в любви – прелесть предвкушения счастья, предвкушения обладанием…»