Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

– Послушайте, господин художник! Я не намерен здесь выслушивать…

– Хорошо! Но скажите, ответьте мне на вопрос, только хорошенько подумайте, а после поссоримся как мужчина с мужчиной, коли вам угодно. Итак, где вы с нею увиделись в самый первый раз?

– Я уже сказал, она сидела на скамье…

– Разве? А вот она мне рассказывала, что самый первый раз был в эрботеке. Ну же, вспоминайте! Она рассыпала фисташки, смутилась, бросилась поднимать, вы ее задели плечом, извинились… Потом на набережной: она проезжала в автомобиле с открытым верхом, а вы стояли столбом разинув рот; затем на открытии салона мадам Курвэ… Она знала о вас, господин Трофимофф, все. Говорила, что вы человек-цветок, не по весне раскрывшийся, прибитый стужей и потому бесформенный, немного не в себе милый чудак, чистый, как агнец; потом говорила, что вас будто бы вырезал ножницами из картона фокусник, знаете, из тех, что делают профили в порту: нос, шея, лоб, – вроде похож на самое себя, да не ухватишь. Потом еще говорила, что она пчела, которой хочется придать воску форму. Знала даже про отца Гаэтано, который в молодости был обер-офицером гусарского полка и в отпуске, где-то в Курляндии, волочился за вашей матушкой, а после за вашей тетушкой и сделал ей вашу кузину, Маргит, кажется. И про то, что другую вашу тетушку зарубили топором и сбросили с моста в 18-м году, а папеньку упекли в какой-то трудовой лагерь… А кстати… Падре это как-то упустил, хотя насчет вас всегда говорил так тепло, словно… Интересно, вы ведь в Германию до войны попали? Или после этой вашей революции? Вместе с матушкой или по отдельности? И как вам ваша кузина? Похожа на отца Гаэтано, нет?

– Вас это не касается. Как вам угодно, так и думайте.

– Я думаю, думаю… И, смею вас уверить, не я один… Так о чем это мы? Ах, да… Пчела, которой захотелось придать воску форму…

Вы видели хоть раз, как мышкует кот? Кот, он силы зря не тратит, не то, что лиса. Лиса прыгает крутится, вертится, носится взад-вперед. А этот сидит себе на месте, ушами шевелит. Потом эдак лапу левую поднимет – хвать! И нету мышки… Кошки насчет этого дела большие мастерицы. Это только вам кажется, что все произошло случайно. На самом деле, тут века, столетия эволюции. Знакомы с теорией Дарвина? Выживает тот, который… а, пустяки… Вы, допустим, в один чудесный день заходите в эрботеку, а там она. Вам не до нее, вы розмарину купить желаете. А она то выйдет, то, будто чего-то запамятовала, опять войдет, постоит у прилавка, будто бы приценивается, не важно. Два-три случайных взгляда, один вопрос – не вам, а приказчику, чтоб вы ее голосок услышали… И все! Потом она вам случайно попадается в авто на набережной, в шарфике голубом, или где-нибудь в бистро за чашкой чаю: теперь модно чай с молоком пить, на английский манер… хотя у нас тут бистро не водится… или – да, у церкви на теплой скамейке, в глубокой меланхолии, с альбомчиком. Этот альбомчик мне отец Гаэтано подарил. Он, кстати, живет по соседству: вон в том доме, за палаццо Меркантиле… Мы с ним не скажу, чтобы часто, но коротаем вечерок другой за бутылочкой белого. Ко мне он относится снисходительно, жалеет, видимо, а мне того и довольно: художникам, в особенности, неудачникам, это нравится. Знакомства я здесь стараюсь не заводить. В Бонцо заводить какие-нибудь тесные знакомства вредно, а по нынешним временам, особенно. Вот падре мне про вашу матушку и раскрылся… а там уж и про тетушку.

Учитель снял с полки квадратный штоф, взглядом отмерил порции, добавил в пиво, сначала себе, потом Трофимову («На корне горечавки, настоящий эцианшнапс!»), понюхал, отхлебнул:

– Она просила вас не впадать в любовное томление? Не нервничать и, главное, не искать ее, и все такое? Говорила про моно-но аварэ, цитировала из японских новелл, да? А вы все равно ринулись на поиски, вас душила страсть, таинственность и воздуху не хватало… Оставьте все. Забудьте немедленно. Потому что к вам она относилась как к своим весенним открыткам. Суримоно! Вы… Вы для нее просто еще один персонаж. Второстепенный. Источник и предмет мимолетного интереса, этакого ускользающего вдохновения. Но не более того. А интерес у нее – Генрих Аусбиндер. Банк «Нордвик». Неужели не слышали? Впрочем, был банкир, да весь вышел… В общем, – Манчини еще раз разбавил пиво шнапсом, – В общем, она выучила вас наизусть.

– Но какая же во мне корысть? Вы только что сказали, что она заставила… нет, поставила меня в…

– Насчет вас как-нибудь, думаю, что через час-другой, все прояснится. Как говорится, в свое время, только это время она уже назначила. Уже назначила. Иначе вы бы здесь и сейчас не оказались.

Манчини подошел к столу, потянул из кружки, поставил ее на станок, взял со стола вишневую рейку и ткнул ею в сторону японских гравюр:

– Взгляните-ка. Вот это – это Ван Гог. Да-да. Его копия «Внезапного дождя над мостом» мастера Утагава Хиросигэ. А я скопировал у Ван Гога. И это тоже Хиросигэ, «Сливовый сад Камэйдо». Вон там – мастер Эйсэн Кэйсай, «Итабана, 15 станция». И вот – Эйси Тёбунсай: «Мышь и виноград», и – внимание! – «Красавица Такигава из заведения Огия».

– И что? какое это имеет отношение ко мне? Ну, я понимаю аллегорию с мышью… с красавицей с этой тоже улавливаю. Но я не на экскурсию сюда пришел, и, в конце концов, извольте…

– Изволю, господин Трофимофф. Чуть позже. А сейчас вы – для вашей же пользы, я питаю к вам не скажу – приязнь, но расположение, потому что сам был некоторым образом слегка на вашем месте – извольте выслушать меня. Нет: вам придется выслушать. Чтобы окончательно почувствовать себя произведением искусства. Да-да, сударь… Причем, высокого искусства.

Видите ли, все эти гравюры, вся эта японская ксилография, это вам не Дюрер. Вот эти иероглифы, там, справа, это стихи. Да еще написанные особым образом, особым стилем. Каллиграфия у них тоже предмет высокий. А вот здесь – подпись мастера. Художника. Но! Сама по себе эта подпись ровным счетом ничего не значит. Мастер Утагава Хиросигэ. Потому что два других человека, которые, собственно, эту гравюру-то и создали, просто неизвестны. Анонимы. Замечу, самые главные два человека. Главные действующие лица. Кто такие? Не узнаем мы с вами никогда. И никто не узнает.

Вот так Аделина Мерц работала над вами.

Есть художник – это, на первый взгляд, вы. Затем резчик и, наконец, печатник – это она в двух лицах. Ну, и еще под печатником подразумевается время, потому что время субстанция вялотекущая и переменчивая…

Подойдите ко мне. Этот стол – я на нем работаю, делаю гравюры. Нарисуйте что-нибудь. Не знаю, ну, например, сердце. Умеете? Подождите, вот бумага… видите какая тонкая? Рисовая. Мне не по карману. Дорогая… Вот вам кисточка, это – тушь. Рисуйте… Ставьте инициалы… вот здесь, в углу…