Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

И вот бежит себе, представьте, этот кипяток по камням, а камни – валуны во мху, бородатые, скользкие, водяные пузыри на них шарами переливаются, вода цвета голубого муранского стекла, на валунах этих снизу – будто иней, налет кальция, а потом, кольцами, медь, патина… А из родничков, из-под земли на склонах, бьют холодные ключи —так бы и пил всю жизнь, вместо вот этой гадости… Миф! Такие места, наверное, любил Гомер: заберется, знаете, в глубь ущелья, кифару под голову и спит себе под еловыми лапами. Маленькое такое, тесное, античное ущелье. Анемоны буйствуют, всякие – голубые, алые, корончатые, желтые… Того и глади, кентавр из чащи на длинных ногах и в лавровом венке вывалит, или, там, сатир пьяненький и в обнимку с нимфой…

От моей гостиницы – а она там одна, на перекрестке, от которого дорога на Салоники – до этой целительной красоты надобно шагать в гору. Перед гостиницей – название зычное: «Катаксиомени», стало быть, «Процветающая» – вот прямо перед ней, само по себе, будто его этот мир больше не касается, будто бы вообще спиной оно к этому миру повернулось, потому что кентавры вымерли и на кифарах играть некому – огромное, древнее, может быть, лет ему триста или даже все пятьсот, а то и тысяча – авраамово дерево. Почки на нем только-только вздулись… Они там из его веток мебель до сих пор плетут; да прямо у дверей, на лужайке, штук пять кресел – как сел, так и вставать не охота: аромат – не передать… И в каждой луканико, в свиной колбаске, будьте уверены, толченые семена с него же… Полоснешь по ней, по луканико, ножом, а из нее сок – душистый, пряный…

М-да!..

В общем, от моей гостиницы – с километр или около того, но в гору. До половины путь плитами вымощен, потом речной галькой, а после просто вытоптанная тропа.

Отправился я вечером, сразу после ужина. Постояльцев в гостинице, кроме меня, как оказалось, никого – и хозяин, Григос, веселый толстяк в феске и всегда слегка под мухой, и матушка его, Ирина, такая мелкая старушенция, вся в черном и нос у нее совсем не античный, всю неделю кормили меня постными кушаньями. Дело было под Пасху: в тот год наша и греческая совпадали, и вот объедался я такими, сударь, яствами, которые здесь, в Тироле, и за еду-то не сочли бы.

Когда мне в тот самый вечер поднесли циметья, я подумал, что это что-то вроде пасты. Оказалось, цветки цукини, нафаршированные Бог знает, чем, но вкусно до изумления. А после, причем, Ирина торжественно и чинно объявляла за завтраком, что будет на обед, были у меня такие вещи, господин Трофимофф, как, например, дзадзики, спинакоризо, ала полита, дакос и, из того, что еще запомнил, аракас вутиру: горошек под белым соусом. Артишоки, шпинат разными способами, фасоль… А уж после Пасхи, наутро – это перед отъездом, стало быть, хотя мне и кусок в горло не шел – баранья лопатка, а барана на вертеле жарили чуть не всю ночь! Мало того, этого самого несчастного барана раскрасили красной краской, на рога ему, значит, как фавну, венок из анемонов белых повесили, и привязали к авраамову дереву за день до экзекуции. Всю ночь этот баран орал благим матом, выл, блеял, бедолага, на всю округу – эхо первобытное, у меня волосы встали дыбом, не спал до зари…

Купального костюма я собою не прихватил – нет, у меня он, конечно, был, но понадеялся я, что раз местные туда никогда не ходят, потому что место дьявольское, даже речушка называется Коласеон, «адская», значит, а только приторговывают там медом, орехами, свистульками глиняными и всякой всячиной для иностранцев, и поскольку в гостинице, кроме меня, иностранцев больше нет, то костюм я и не взял с собою. Знаете, такой костюмчик – трико, как у цирковых артистов, мне его директор цирковой школы из Лугано подарил, шутки ради. Место дикое, буду, думаю себе, голышом. Как Одиссей у нимфы Калипсо, стонами дух свой терзая, слезами и горькой печалью! Там, конечно, ни купален, ни купальных машин…

Только повернул за скалу – и чуть рассудка не лишился… Ни в коем случае не сказать, чтобы я никогда не видел обнаженных женщин, скорее даже совсем наоборот. Иной раз от натурщиц, от животов, задниц и грудей, в глазах рябило… Озерцо, представьте, пенное, берега каменистые, над водою стволы в лианах, бородатые, земляничное деревце, эрика в белых колокольчиках, от фисташки тени сетчатые, голубовато- фиолетовые… И вот, сударь, в клубах пара восстает из воды создание, творение, Амфитрита! Обнаженная и потусторонняя.

Влажные, в смоль с рыжиной, волосы до плеч, тяжелые, кольцами, змеями; кожа цвета липового меда с этакой цыганской, природной смуглотою, тяжелые бедра, крохотные, почти детские ступни, узкие плечи, глубокая ложбинка от лопаток до вот этого изгиба, виолончельного, где начинаются налитые как у итальянских крестьянок ягодицы, с ямочками… Ростом, показалось, вот с эту статуэтку…

И вдруг она обернулась. Обернулась… нет, развернулась и уставилась на меня. Прямо в глаза посмотрела. Не мигая. Будто знала, что я сейчас стою именно там. Я сразу выхватил, это уж от ремесла моего – тонкий, бумагу можно резать, нос; полная нижняя губа, чуть раздвоенная, глаза с каштановым проблеском, вороненые… Все по отдельности в ней не совсем, что ли, правильное: шея от балерины, бедра испанские, грудь не по росту… Смесь римских историй Стендаля с «Декамероном»… А, да что я вам рассказываю! Вы и сами ее уж, верно, изучили с пристрастием… И неоднократно.

И вот, стало быть, смотрит она на меня – тут вдруг улыбнулась, заложила вот эдак руки за голову, потянулась слегка… Вы, надо полагать, тоже испытали, некоторым образом, потрясение, а? Ну, я имею в виду, когда обнаружили, что у нее нет ни единого волоска? Нигде! Подмышки, ноги, лоно… Все будто воском покрыто… И одной родинки. Ни единой.

– Ошибаетесь. Вот здесь, прямо за левым ухом, над мочкой. Как зернышко.

– А? Ах, да, вы же… вы же… Вот, значит, стоит она вот так, словно таитянка у Гогена, и взгляд у нее долгий, темный, чернь с серебром… Я уж потом понял, что это от опиума… Улыбнулась, повернулась, заскользила по камешкам к берегу, еще раз обернулась, и вдруг громко так, чтобы реку перекричать – эхо отскочило от воды, мне не по себе сделалось: «Дорогой, у нас гости!»

Смотрю – а чуть выше этого озерца такое… как бы логово, убежище, холмик с плоской вершиной, вокруг заросли желтой и сиреневой лантаны, гибискусы под два метра, ладанник, а дальше, вплоть до леса, стена маквиса, не продерешься… И на раздвижном стуле господин. В таком же, только в синюю полоску, купальном костюме, как и тот, что я с собой не прихватил, в шляпе соломенной, то ли книжку читает, то ли дремлет. Ну, натурально, в ногах у него бутылка оплетенная, корзинка с сырами, и все прочее…

Она спокойно так подошла к этому господину – тот глазом не повел, что, значит, голая она при постороннем мужчине, к тому же, может быть, иностранце – подходит к нему, берет с другого стульчика шелковый, в синих птицах, халат, кимоно японское, настоящее, накидывает на себя, небрежно эдак, неплотно, я хочу сказать, и меня вот так, знаете, пальчиками: иди сюда!