Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

И все. А теперь отойдите в сторону. Теперь резчик, гравер, то есть, я, беру доску, она – видите? – продольного распила и обязательно из самшита либо груши, или из вишни, эта – из вишни. И— вот так! – я ваш рисунок кладу на доску лицевой стороной. А теперь возьмем резец… Подойдите ближе. Я режу бумагу точно по рисунку. Вместе с вашей подписью. И этот рисунок, ваше сердечко или мышку, допустим, с виноградом, мне надо будет прорезать для каждого цвета отдельно на отдельной доске.

Вас, господин Трофимофф, она нарезала по всем правилам японской ксилографии: эрботека, сцена в автомобиле, сцена на скамеечке в церковном дворике… А для контура шел основной блок – полагаю, где-нибудь на вашей территории, допустим, у вас в келье.

Да. Ну, а затем резчик удалял всякими штихелями японскими мелкую древесную дребедень, пыль и прочую дрянь с досок, и – оп-ля! – вот вам зеркальный рельеф рисунка. Копия наоборот. Понимаете?

Вот этот самый зеркальный рельеф, это и есть то, как вы стали ее видеть – почти точно так же, да совсем не так, как на оригинале. Который вы сделали тушью. Будем считать, что почти с натуры.

Самое главное: ваш рисунок уничтожен. Полностью. Навсегда. Пуфф!.. Безвозвратно, Уничтожилась ваша мысль, ваше движение души, – ваша тушь.

Таким образом, у нас остается зеркальная копия, резчик неизвестен, далее вступает в дело другой аноним. Печатник. Вот с этой, основной доски, куда рисунок уже перенесен, делалось еще некоторое количество досок для каждого цвета (это как бы ваши состояния после каждой незначительной встречи), и печатник… вот та-ак… наносил краску кисточками. Потом лист такой же точно бумаги клали на окрашенную доку и барэном (вот этим вот диском) … вот так, вот так, вот так!.. проглаживали бумагу.

Дело в шляпе.

Резчик и печатник неизвестны. Имеется только изящный оттиск с чьей-то подписью. И этот кто-то, глядя на этот оттиск, со временем начинает верить, что автор, творец и создатель произведения искусства именно он. А не она, как в вашем случае.

А она… Будто бы ее никогда и не было вовсе. Будто это не ее резец и барэн предопределили время и, возможно, даже судьбу. Зрители смотрят на красавицу Такигава и умиляются гением автора. От которого кроме подписи не осталось ничего. А истинный создатель, может быть, стоит себе среди зрителей, потягивает… ну, не знаю, шампанское или сакэ; может, даже купит эту гравюру и повесит у себя кабинете или в будуаре. Или подарит.

– Художник, резчик, печатник, зритель… Слишком театрально. Слишком много деталей. Вы сгущаете краски.

– Так ведь в том и дело, чтобы все казалось комедиантством. Казалось! Понимаете? От замысла до исполнения. Мастер… Она окунула кисть в баночку с тушью, вложила ее вам в руку, оставила в вашем воображении свои ускользающие обличья, тревожные, манящие, смутные… А потом водила вашей рукой, когда вы сами делали рисунок красавицы Такигава или вот внезапного дождя над мостом: вы писали ее с той натуры, которую она вам предложила. Навеяла. Затем сделала зеркальное изображение, отпечатала – запечатлела в разных цветах и оттенках – и уничтожила ваш рисунок, который, в сущности, и не ваш вовсе.

Вы, сударь, ходячее суримоно в честь… наверное, обретения нового имени. Вопрос только, чьего имени… Как это я разу не подумал… Вы не знали, что у японцев существует такой обычай?

Они считают, что человек время от времени вырастает из собственного имени, как из одежды. Для них это естественно, они вообще любят все естественное.

Вот и в суримоно, японцы, господин Трофимофф, пользовали исключительно растительные, естественные красители, сухие, вам не обязательно знать, какие… ну, вот у меня – листья бузины, кора дубовая, хна, сандал, барбарис, вайда, чистотел… и смешивали, значит, с рисовой пастой: получался такой переливчатый бархатистый оттенок… Аделина для суримоно иногда использовала перламутровый порошок, чаще – серебряный, редко – золотой. И еще слоеное тиснение…

– Вы сказали, у нее есть тут настоящий, подлинный интерес…

– Аусбиндер? Влиятельнейшее лицо… Живет с ней чуть что не явно. Вернее, теперь уже жил, такое дело… Как говорят итальянцы, разбросавши иголки, не ходи босым! Хотя приличия соблюдал, кое-как… Я с ним, да, собственно, и с ней, в общем, с ними познакомился в Коиладе. Хотите еще пива? Вина, извините, нет. Только шнапс и абсент…

Манчини в третий раз долили в кружки пива, разбавил шнапсом, закурил и уселся прямо на пол у камина.

– Мы познакомились в Коиладе, в Кераси-Коилада. Деревня… вы бывали в Греции?.. деревня на самом севере, в горах Македонии… Я туда сбежал. От самого себя. Надо было с собой что-то делать. И потом… У меня, вы уж заметили, руки больные: ревматизм. Пальцы болят жутко, видите, на правой руке скоро совсем набок завалятся… Отец Гаэтано снесся с тамошним викарием в Фессалониках… Он голландец, встретил меня в порту, а город после пожара еще весь в саже, кругом копоть, руины, балки обгорелые… Я у него прямо соборе Непорочного Зачатия и заночевал, а на заре в его экипаже – в Коиладу. Пирогов с сыром дал в дорогу, и флягу вина: смолой пахло… сладкое… Но болезнь-то, в общем, была скорее поводом: я в ту пору – тому уж года два… нет, больше… – много пил… не так, как теперь, а очень, очень много! Потому что чувствовать себя посредственностью невыносимо… Особенно, когда эта самая посредственность развалилась перед тобой, сытая, в зубах ковыряет и тебе говорит: а ты, брат, серость!… Такая, знаете, упитанная, самодовольная посредственность, у которой лоснятся щеки. Почти не писал и чуть было меня не лишили места. Хотелось дикости, первозданности и чтобы разговаривать жестами. Взял только бумагу, карандаши, акварель, из одежды – пальто на всякий случай и, зачем-то, еще сапоги… Ну, этюдник, само собой… И, представьте, не ошибся.

Деревня эта притиснута к горному хребту, лесистому, невероятно пышному и будто бы, знаете, нарочно вписанному в небо. Долина небольшая, уютная, речка по ней клокочет, и куда глаз возьмет – черешневые сады. Все кипит от черешневого цвета! Цветы крупные, один к одному, беловато-розовые, и волнами, волнами, взбитыми в чертовой ступе до пены по всей долине… Вся долина будто в манной каше со смородиновым соком… Вообразить невозможно. Я, когда сюда этюды привез, так ведь сказали – опять Умберто все выдумал… спьяну.

Ну, так вот. В деревне этой всего-навсего одна крохотная греческая церквушка с деревянным Иоанном Крестителем у входа, с покатым куполом, а внутри от икон в глазах рябит; хлебная лавка, рынок на въезде, да таверна «У Дафны». Есть еще одна – но та уж поближе будет к самим источникам. Источники же, это, собственно, и не источники вовсе, а натуральный Флегетон огненный: хлещет себе прямо из такого, знаете, разлома в скале. Будто вот взял Александр Македонский, да мечом эту скалу и рассек. Рычит, ревет, клокочет, а потом вдруг резкий такой изгиб между двух-трех скал – и омут. Небольшой, тихий, вроде запруды, какие бобры делают… Видели бобров у нас на озере? Живет одно семейство, австрийцы даже под охрану его брали; правда, отец Гаэтано утверждает, что это не бобры, а водяные крысы… А, кстати: от источника этого и, значит, от деревни до Пеллы – почти рукой подать. От македонцев древних там и не осталось ничего, даже руины куда-то исчезли. Подозреваю, сами местные и растащили. Кто на дом, кто на забор, а может, и церквушку из этих-то руин и сложили… впрочем, могли и турки до 12 —го года вывезти в Салоники, а когда в 17-м году пожар случился и надо было отстраиваться, то и сами греки… Там, в Фессалониках, после войны турок почти что не осталось…