Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

Представились. Он привстал, книжку не выпуская, руку подал, но почти не пожал. Брови щеткой, веки тяжелые, как у кайзера, усы, на голове волосы бобриком: в общем, вылитый пруссак, как на карикатуре.

Оказался Генрих Аусбиндер, а она, понятно, Аделина Мерц…

Стою, значит, столбом, улыбаюсь идиотически, а она к бутылке, смотрю, потянулась: что делать? Наливает… Помолился про себя, она уж бокальчик мне протягивает, такой, знаете, фарфоровый, вроде чашечки, но без ручки…

Аусбиндер книжечку отложил, неаккуратно, обложкой вверх: «Антология русских поэтов», довоенная, 14-го года, у меня тоже где-то здесь… не помню, где, но, кажется, была… На французском, Жана Шюзевиля, да… Вот, говорит, до чего ущербен человек без знания, хоть мало-мальски, чужого языка: читаю, говорит, этого русского, Блока, в переводе на французский, а понимаю, что все в этой книжке не так, как если бы можно было понимать его на самом варварском языке в Европе. Перевод, говорит, всегда дает только представление о предмете, поскольку лишен полутонов и аромата… О чем же, для разговора спрашиваю, пишет этот господин? О ресторанах, говорит, о шелках и о какой-то незнакомке. В общем, непонятно, о чем.

Тут Аделина, как бы между прочим, будто, знаете ли, это общее место, почти скороговоркой: Блок, говорит, скончался ровно год назад, и его можно, как и всякого иноземного поэта, русского в особенности, по-французски только пересказать, а вот чтобы выразить, это надо быть природным русским. И вдруг заговорила на русском, я никогда не слышал такого нагромождения звуков, но понял, что это стихи…

…По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух…

…И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука…

Трофимов слишком поздно обнаружил, что говорит, читает вслух – и то, только когда заметил на себе изумленный взгляд учителя.

– Да-да, господин Трофимофф, вот именно так она в тот раз и читала, такое же точно грохотание, совершенно не представляю, как это у вас во рту все помещается… Я уж потом только вызнал, что никакая она не Аделина, а Валерия…

– Русская?

– Нет, откуда-то из Трансильвании… Хотя почему «откуда-то»…Впрочем, я ведь тоже не Умберто, а Губерт. Губерт Мейнерсдорф. Деревенская фамилия, у нас в роду одни виноделы да виноградари: городишко Клёх, почти деревня, в Штайермарк, в Южной Штирии… Двести лет выращивали белый нейбургер и красный цвайгельт… Ах, какой славный «грюнер вельтлинер» получался, совсем не то, чем потчуют здесь, в здешних кантинах… Знаете, что такое терруар? Может быть, моя склонность к Бахусу корнями уходит в терруар Южной Штирии, в белый нейбургер и красный цвайгельт…

Теперь, знаете ли, надобно привыкать ко всему итальянскому. Пить итальянское, обедать по-итальянски, откликаться на имя Умберто. Иной раз так и подмывает напялить на себя настоящий трахтен, чтобы кожаные куртцледерхозен, дедовский лоден, да заломить на бок зеппель с фазаньими перьями… Скоро любой Аусбиндер покажется родным.

Да! Аусбиндер… Аусбиндер, пока она вот это самое, про незнакомку, смотрел на нее… как бы это сказать?.. нет, не вожделенно, а похабно: такая восторженная ревнивая похоть, как прыщавый юнец смотрит на статую Афродиты, с желанием непременно обломать ей руки… Этот ваш Блок, говорит, потому жертва ужасов большевизма, что сам к нему руку и приложил. Посеявший ветер, так сказать. Только вот книжка от него и осталась. Да, говорю, но он хотя бы ее создал, эту самую книжку и незнакомку. Сотворил. А он мне – я, говорит, книжку эту по почте из Берна выписал. Она суть продукт. А почта – средство доставки продукта, и, стало быть, с помощью почты, сударь, ничего создать, сотворить нельзя. Можно распространять, влиять, внушать, объяснять, заморочить, контролировать. Но сотворить? Тут, говорит – и знаете, я с ним тогда почти согласился, – тут, говорит, средства все те же: краски, звуки, денежные знаки, ноты, движения… Долото, наконец… хотя, при чем тут долото…

Аделина – это я хорошо помню – вдруг будто переменилась, даже, показалось, сделалась ростом выше: «В самом деле? А переворот? Вот эта самая революция, не акт ли творения?»

И развернула целую, знаете ли, теорию насчет того, что разрушение и вообще созидание хаоса есть самый настоящий акт подлинного творчества. Высокого искусства. Потому что хаос – это высшая форма созидания. Так-то, сударь…

Мои возражения, что хаос неизбежно ввергает человечество в скотство, она пропустила мимо ушей, и будто бы специально чтобы позлить Аусбиндера, добавила, что, дескать, почта, стало быть, письма и прочая корреспонденция, из которой потом складываются частные архивы, это вообще-то целый мир, целый отдельно взятый жанр. Аусбиндер отбился тем, что она говорит об исключении, которое, как известно, не опровергает, а подтверждает; она сослалась на Гомера – на Гомера, представляете? – и на темные века, когда древние греки утеряли письменность, и все свела опять-таки к тому, что в самом процессе творчества заложен атом разрушения, то есть, будущего хаоса… а хаос и есть предмет настоящего искусства.

И тут же, мгновенно, секунды не прошло, сделалась опереточной вертихвосткой: расхохоталась: успокойся, говорит, Генрих! Еще неизвестно, что бы написал этот твой покойный бунтовщик, если бы случайно как-нибудь увидел подмышки и ноги этой своей незнакомки!

И ведь она права. Права.

Свечи. Свечи исчезают, сударь! Нас всех погубит электричество. Исчезает тайна. Уже почти исчезла. Придется когда-нибудь прекратить размножаться… В самом деле: всех своих нимф или, там, пейзанок обнаженных я писал… да вот, взгляните хоть на эту… писал при свечах, в основном. Нам электричество не провели, хотя директор еще год назад подавал прошение, а до высокого начальства, сами видите, только через площадь перейти. Не провели, и слава Богу. Видите вон ту шляпу с огарками на полях? Писал деревенских девчонок, и у всех были заросли подмышками… То есть, дописывал – деньги экономил на сеансах. А женщин отцы наши и деды пытались, сударь, охмурять или на званных вечерах, либо на вечернем, замечу – вечернем! – променаде по набережной, не то в театре, ну и, если время дорого, то где-нибудь в ресторане средней руки, под шраммельмузик и недорого. Другими словами, полумрак, налет поэтической потусторонности, мистицизма, что возбуждает, конечно, но, главное, скрадывает всяческие недостатки.

А сейчас все делается на виду. Вечером и в залах, и у Конрада в ресторации, и комнатах в приличных домах нынче ясно, как днем. Да пройдитесь вдоль озера: фонари газовые почти везде сменили на электрические, спрятать себя не получается… Дама в нашем веке вся видна, хоть вечером, хоть под вуалью, а вуали уж из моды выходят. Видна, сударь, вся ее дамская недосказанность. До сущей морщинки на губе.