Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

Я, сказала она, и сказала, я понимаю, убежденно, всерьез, – я, говорит, тоже когда-нибудь стану сама себе нравиться только в закатные часы и стоя спиной к одинокому зыбкому подсвечнику. Каково? И поэтому, говорит, да здравствует электричество – оно позволило женщинам раскрепоститься, расширить кругозор и вновь обрести утраченную культуру античного тела.

Электричество, понимаете ли, заставило женский род повернуться лицом к Древнему Египту. Там, видите ли, волосы с тела истребляли мышьяком и негашеной известью. А в Риме – пемзой и бритвою. Потому что руки, плечи, соответственно, и подмышки были на виду. А у нас мода на глубокие вырезы у дам спереди и сзади, на открытые плечи и голые руки-ноги только лет пять-шесть назад как появилась. И слава Богу. Турнюры исчезли, фижмы всякие, корсеты, да и купальники с этими дурацкими длинными рукавами. Видели теперешние варианты? Никакого корсета, штанишки коротенькие, трико в обтяжечку… И полиция на пляжах больше с линейками не ходит и не ловит тех, у кого купальники короче пятнадцати сантиметров от колена…

Все переменилось. Мода, сударь, диктует вызов обществу, а общество пропитано электричеством. Оно-то нас и погубит, помяните мое слово. Электричество и еще фотография… Тайна испарится как капли воды на стекле, канет в никуда будто рисунок для японской гравюры.

Ну, и вот говорит она все это, и ногу на кресло Аусбиндеру, прямо на подлокотник, поставила: предрекаю, говорит, что года не пройдет, как европейские женщины научаться обходиться без волос на ногах и кое-где еще. Это, говорит, станет неприлично. В Японии это неприлично было еще до Рождества Христова. А у самой – я говорил – кожа на ногах тугая, лоснящаяся, матово-оливковая… У нее кожа вообще сверхчувствительная. По ее словам. Может быть, и врет. Чтобы совсем уж, знаете, ояпониться. У нее же насчет этого целая система, целый ритуал, почти что религиозный.

Помады из масла чайного дерева и сливового сока, семена камелий, мускус, камфора… Ванны принимает – чистый кипяток, бани паровые: специально ездит в Карлсбад; потом еще обертывается в водоросли и листья какого-то редкого сорта чая… А еще натирается канхиолином, жемчужным порошком, и пастой из бергамота…

Для меня все это в тот момент, знаете, будто сход лавины: все, вроде бы, логично, ничего нового – новое только то, что волос нет нигде – а вместе с тем такой привкус на душе, словно вышел из публичного дома. Весь вопрос-то, по сути, в чистоте. А кажется, что как бы с портовой шлюхой сговорился.

Вот мелькнула, сударь, у меня такая мысль, а она будто подцепила ее, будто знала точно, что мысль такая во мне именно сейчас-то и вызрела: чистота, говорит, а сама глаз с меня не сводит, – чистота идет после благочестия. Пословица японская. Древняя. И вообще, говорит, по-японски «чистый» и «прекрасный» это одно слово. Одно и то же.

Так что неизвестно, говорит, что написал бы про незнакомку этот русский, коли б увидел невзначай ее подмышки, а паче еще и обонял бы. А что вдруг, если бы эта незнакомка пустила бы газы? А что, если бы такое приключилось, скажем, с Дездемоной в самый трагический, так сказать, момент? Случилось бы смертоубийство? Или Верди пришлось бы сочинять комедию?

Тогда-то ведь еще не изобрели «О де колонь империаль», «Эдель Розе», «Флёр д’Итали» или ее любимые и страшно дорогие «Флорис». И еще одни – «Сердце Жаннетты»: говорила, что в память об этом вашем поэте… э-э… Блоке. Говорила, что но любил, когда от женщины пахло этим самым сердечком.

– А, знаю… «Кёр-де-Жаннет»… матушка моя ими последнее время только и благоухала.

– Да? Интересное совпадение… и совпадение ли! Но держусь того мнения, что благоухание незнакомки, да еще с учетом вашего русского климата… ну, вы понимаете…

Трофимов раскрыл было рот, чтобы удариться в пространное поучение насчет русской народной гигиены, а заодно и об Российском «Обществе электрического освещения», не только потому что в Бонцо, в отличие от Киева и Петербурга, отродясь не видывали электрического трамвая, не знают, где такая Гиндукушская ГЭС и уж, тем более, электростанция «Уткина заводь», а оттого, что наверняка большевики, по обычаю своему, переименовали «Уткину заводь» в какую-нибудь советскую контору «Шьем и порем» и выдают электрификацию за главное коммунистическое достижение. Впрочем, быстро сообразил, что Умберто нет до этого никакого дела, во-первых, а во-вторых, что если бы его привести, допустим, в Ямские бани, куда, бывало, любил хаживать сочинитель «Незнакомки», парился вождь мирового пролетариата, а до них играл березовым веником Федор Михайлович Достоевский, он бы там, скорее всего, просто помер от неожиданности и крепости впечатлений.

– - Я… Я, господин Трофимофф, сейчас рассказываю вам все это, и, понимаете, чувствую, как во мне пробуждается совесть. Шевелится что-то нехорошее. Серое. Никогда не приходило вам в голову, что серый цвет это… заболевание? Недомогание, вроде герпеса… Должно быть, моллюски видят именно серые сны. Может быть, еще деревья, зимою… Я не должен этого рассказывать. Не должен. Я подлец. Мерзавец. Ничтожество. Меня надо бы убить на дуэли. А лучше зарезать за Лоджией Коммунале. Но я… я не могу сейчас остановиться… Не могу.

Вы бы видели, как она преображалась, когда работала здесь, вот за этим самым столом, над своими суримоно.

– Да, она что-то такое говорила. Все никак не мог вспомнить это слово.

– Японские открытки… Когда она колдовала с суримоно, она была валькирия, провидица, она была альфа и омега, богиня горы Фудзи… Ко мне она приходила, как я полагаю, чтобы сбежать от электричества. Приходила спрятаться в тайну. Садилась вот за этот стол, доставала бумагу, которую всегда приносила с собой – писала только на своей бумаге – раскладывала кисточки, баночки с тушью и акварелью… чертила иероглифы… Я даже как-то подумал, что на свете вообще нет языка, который не был бы ей знаком… Потом эти суримоно копировали салонный обычай разбрасывания карт, и это сыграло злую шутку… Вот. А после, когда она выходила из транса, из творческого забытья, она доставала керамическую трубочку, ложилась на эту тахту, подкладывала под голову кимакуру, складную скамеечку из сандала, снимала очки и курила опиум…

А потом, вдруг, мгновенно, как устрица в раковине – хлоп! Створки защелкивала. Пропадала. На неделю, две, три, на месяц, на полгода… Удивительно, как и куда можно пропасть в нашем городе, тем более, надолго…

Нет, нет, она – не ваша соотечественница, господин Трофимофф. У русских не бывает таких глаз – персидских, индийских, кофейного оттенка, со слегка желтоватыми белками. Да и вообще сделана она, как на египетских и вавилонских рельефах, видели?