Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

Восхождения они так и не совершили.

– Возьмете сейчас или?… – отец Гаэтано еще раз провел краем конверта по подбородку. – Хорошо. Тогда вот, прошу. Только по прибытию на место сразу же подайте письмо отцу Филиппу. Он в курсе дела и приставлен вас опекать первое время. Человек он суровый, но отходчивый, ирландец и очень толковый специалист по архитектуре позднего барокко. Когда думаете отправиться? Думаю, после праздника будет в самый раз… Да, кстати, куда-то запропастился садовый нож, он вам не попадался?

– Что?

– Ничего, ничего, это я так… О чем мы? Да, отец Филипп… У вас там будет жалованье и настоящая должность: не Бог весть, какая, но это все же лучше, чем сторож приходской церкви. С вашим багажом и воспитанием… Хоть это и не мое дело, но, прошу вас, займитесь там искусством книжного переплета и вообще книгопечатания. Но переплетом в особенности. Исследований на эту тему чрезвычайно мало, а те, что есть, скудны и разрознены… Вам, возможно, обозначат именно этот круг обязанностей… и интересов. Кстати, монсиньор Бонцо насчет вас дал весьма положительный отзыв.

Трофимов аккуратно вложил оба конверта в увесистое, в кожаном переплете, творение отца Гаэтано «Лукина и явление святого Себастьяна» («Либрериа Эдитриче Ватикана», с официального одобрения Папской курии, 1923—1924 гг.), хотел было приложиться к руке, но падре, нарочно, чтобы ненароком не обнять на прощание, в воздухе стоял запах расставания и тревоги, убрал руки за спину; Трофимов поклонился и, не оборачиваясь, споткнувшись левым носком о порог, еле сдержался, чтобы не выбежать вон.

…Тревога нарастала, набухала как пропитанная скисшим вином губка, пока он спускался от церкви святого Вигилия по широкой балюстраде к порту, а оттуда, повернув назад, по виа деи Портичи от Зеленной площади (там на мгновение заглянул в пекарню, купил бумажный пакет, сунул туда святого Себастьяна, переложенного конвертами) до Лоджии Коммунале на Вальтерплац. Под арками стояли пустые деревянные столы, кое-где на ящиках из-под артишоков и черешни сидели грузчики, закусывая белыми франкфуртскими колбасками и потягивая пиво из темных бутылок; на солнце грелось кошачье семейство, не обращая никакого внимания на обнаглевших голубей, которые разве что не наступали им на лапы.

Обогнув Лоджию слева, он втиснулся в тесное горло крытого переулка Бего, и, поворот за поворотом, стал подниматься по крутым сколотым ступеням вверх. Вынырнув прямо перед фасадом церкви Санта Мария делла Коста, сверился с адресом, и, перейдя на противоположную сторону игрушечной, глазастенькой, любопытной Йоханнесплац, оказался прямо перед бывшей ратушей, а ныне – музеем вертепов Фастенкриппен с публичной библиотекой и классами по обучению рисованию, танцам и нотной грамотности.

Мастерская (дверь была открыта настежь) оказалась просторной мансардой; слышно было как по черепице топали и омерзительно хохотали чайки. На длинных деревянных полках вдоль стен вплотную стояли горшки, горшочки, склянки, колбы, пузырьки с киноварью, суриком, пинккулером, брауншвейгской зеленью, смальтой и еще с чем-то ярким, растертым в порошок; ступки, бюсты каких-то бородатых греков, статуэтки фавнов, гипсовая нога до колена, много совершенно одинаковых слоников из оникса и бутылок из-под абсента. У окна – большой укутанный в холстину мольберт; в центре – огромный деревянный стол с неким механизмом, с виду – печатным станком, хотя печатных станков Трофимов никогда не видел, заваленный досками, дощечками, стружкой, древесной пылью…

У самой двери и в дальнем углу разевали пасти синие драконы на двух фальшивых китайских вазах; в большом краснофигурном кратере (Одиссей выжигал стволом кипариса глаз несчастному Полифему) – ворох кистей и кисточек. На противоположной стеллажу стене сама себе изумлялась дикая африканская маска. И совсем некстати рядом с ней – четыре воздушных японских гравюры в бамбуковых рамочках. А под ними огромный низкий топчан, застеленный вытертым, некогда богатым сарацинским ковром, рисунок которого противоречил гравюрам и сбивал с толку.

Пахло скипидаром, спиртом, злющим трубочным табаком и лавандой: в чаше уродливого, покрытого копотью треножника, выкованного кое-как и совсем недавно, приткнутого к неряшливому камину, курилось благовоние.

– А! это, видимо, вы! Позвольте-ка я запру дверь… Что это у вас? Благородный алкоголь?

– Книга…

– О! Книга. А я уж подумал… Однако оно и хорошо. У меня в этом смысле всегда более чем перспективно.

Господин учитель без экивоков, жестами, как арлекин, велел Трофимову пройти, кивнул на топчан, мгновенно предложив глиняную, ручного обжига, полную кружку пива.

– Я думал, вы прямо-таки примчитесь… А вы… Ну, что ж. Она мне написала.

– Простите?..

– Перестаньте. Я говорю вам: она мне прислал записку. Доставили вчера. Вот. Получите. Я… я заглянул, не обессудьте. Просто разволновался, знаете ли… Впрочем, конечно, это меня не извиняет, но я не переживаю.

Манчини протянул ему небольшой конверт. В конверте была прямоугольная, серебристого цвета открытка, на которой была тушью нарисована белая мышка перед охряной тарелочкой черного винограда: «Передайте господину Трофимофф, чтобы он непременно и как можно скорее был у меня».

– Почерк ее, несомненно. И человека я знаю – бывший садовник Аусбиндера.

– Да, но как она… как вы…

Манчини встал с топчана, потянулся (Трофимов только теперь разглядел, что росту в нем оказалось, пожалуй, даже чуть выше его собственного); хрустнул плечами, прошелся по мастерской, остановился возле мольберта. Может быть, нарочно. Свет падал на коротко остриженный затылок, отчего его костистое, смуглое, щетинистое лицо бродяги и флибустьера будто светилось изнутри, делая еще крупнее нос и, особенно, большие голубые, почти синие глаза.

– Вы давно с нею знакомы? В смысле, когда вы встретились с нею в самый первый раз?

– Да какое это имеет значение?.. Она просто сидела на скамье. У нас перед храмом, знаете, небольшая пьяцетта… Две старинных, говорят, что римских еще времен, мраморных скамьи, фонтанчик пустячный, цветник… Сидела, писала что-то, у нее такой альбом был, с застежкой… А я в это время выходил из ризницы… Она встала, оступилась, задела каблуком о подол, почти упала… так неловко… Я подбежал…

– Скамья, значит, виновата. А вам не пришло в голову, что на эту самую скамью почитать свою книжку Аделина Мерц пришла исключительно ради вас?

– Меня ради? С чего бы? Это просто смешно.

– Смешно? Смешно?.. Ну-ка припомните, что у нее написано на медальоне.

– У нее есть медальон?

– О-о… так вы, сударь, ненаблюдательны… Я бы даже сказал, опасно ненаблюдательны. Она этот медальон вообще никогда не снимает. Как и очки: их она носит как карнавальную маску. Вроде: я есть, но самом деле это не совсем и я. Медальон в виде бабочки с длинными усами, издалека можно принять за крестик. На нем у нее, прямо по центру, золотым тиснением: carpe diem. «Лови момент». Ну, не буквально, конечно… Это, кажется, из Горация… Что-то вроде: «живи настоящим»… Вот вы и оказались в центре этого настоящего, этим самым моментом. Потому что для нее все и всегда – быстротечно, потому что все когда-нибудь чем-нибудь заканчивается. Вы понимаете разницу между «кончается» и «заканчивается»? Нет? А женщины ее склада… Женщины очень тщательно относятся к деталям, сударь. И особенно тщательно готовятся к выходу на охоту. Это ведь вам только кажется, что все произошло вдруг и случайно. На самом-то деле все куда занимательнее… Женщины довольно долго изучают, так сказать, свою будущую пищу: пути миграции, водопоя, любимые луга, места ночевок… Выбирают цель…