Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

Она затушила о подоконник папиросу, и окурком написала на стекле: Adelina. Затем сдвинула шторы, накинула на плечи его рубашку, сунула крохотные ступни в свои несколько турецкого вида туфельки, улыбнулась, опустилась, широким жестом закинув ногу на ногу, в низкое кресло без подлокотников, округлив бедро, и зажгла новую папиросу, но курить не стала:

– Скажи мне, Трофимофф! Ты можешь соединить иероглиф со слоговым письмом?

– Нет…

– А вот японец может. Потому что он – японец. А ты – Трофимофф.»

Она впитывала его в себя своим неподвижным африканским взглядом и вся, от узкой лодыжки до волнообразного изгиба, была словно спелый тропический плод цвета густого липового меда:

– Ты даже не знаешь, как цветет умэ…

– Зато я знаю, что такое умёт. Во мне, как и во всяком русском человеке… впрочем, теперь уже непонятно, что такое настоящий русский человек и существует ли он вообще.

– И поэтому ты не можешь соединить иероглиф со слоговым письмом?

– В уме?

– Попробуй. Если ты, все-таки, не совсем Трофимофф.

Она полулежала в его старом низком, с гнутыми подлокотниками кресле, обитом когда-то чем-то неуловимо восточным; на ее бедре играл рисунок топленого солнца из-за щербинки в малиновых толстых шторах, с большого пальца свисала вышитая бисером туфля без задника, покачиваясь как кокон бабочки- капустницы на листе настурции, и каждая бисеринка сверлила своим безжизненным взглядом.

Он смотрел, как раскачивается бисерный маятник на ее ступне, делаясь все крупнее, подробнее, и чувствовал как покалывает кожу лица ее взгляд, ее глаза, каждый из которых был словно написанный маслом фон какого-нибудь из портретов позднего Рембрандта с Хендрикье, отлученной от святого причастия.

– Ты даже не знаешь, как цвете умэ. И что такое ханами тоже не знаешь.

– По крайней мере, не должен…

– Потому что не читал Бонцо, а между тем…

Она говорила. Говорила про умэ, про три благородных цветка и три благородных растения, описывая каждый цветок, его природу, время цветения и тайные смыслы. Она выкачивала из него воздух словами, фразами, междометиями, паузами и шепотом, похожим на пение.

А он представлял, как она парит под потолком, и сквозняк лениво шевелит розовый шелк, влипший в ее бедра, как медленно вращается ее ступня вот в этой вышитой бисером туфле, показывая загнутым носочком на четверть второго пополудни.

Он не читал Бонцо, не видел цветения умэ, не вкусил прелести укиё-э и ему понятнее была прелесть моченых яблок, чем какое-то там печальное очарование вещей.

…А вот теперь – он осторожно прикрыл за собою дверь, нежно клацнув замком – теперь она и вправду под потолком. У окна. На крюке, где прежде висела огромная конусообразная клетка: теперь ее редких прутьев почти касались крохотные ступни во все тех же турецких туфлях.

В клетке, должно быть, когда-то жил большой, похожий на индюка попугай с математическим складом ума.

Трофимову клетка понравилась. В ней хорошо бы сейчас запереться, свернуться калачиком и вспоминать, потому что надо вспомнить, что обыкновенно делают в таких случаях. Бегут в полицию, стучат в двери соседям, распахивают окно и орут: «Караул!»? Но орать «караул» как-то неприлично, недостойно как-то, он же не в Татарской слободе, не пожар, никого не зарезали… А здесь у окна под полком просто стоит в воздухе красивая женщина… И это все-таки Бонцо, какой же тут может быть «караул»…

Если бы он увидел ее в чистом поле, где-нибудь на станции или в чапыжнике на большой дороге, прошел бы мимо: трупы вдоль обочин тогда были частью пейзажа, а здесь… Надо взять себя в руки. В какие руки? Как? Все обдумать и осмотреться. Что обдумывать? И с какого места осматриваться?..

Внезапно захотелось сладкого. Варенья с белым хлебом или халвы. Он поискал глазами буфет… Так что же надо сделать? Ах, да. Нужно было… Кто-то говорил, что нужно быть уверенным в первой фразе, и тогда она, как кошка, встанет на все четыре лапы. Первая фраза, первая мысль всегда цепляется за какую-нибудь случайность, за какую-нибудь подробность, значит, нужно сориентироваться, нужно найти точку опоры в хаосе мыслей, потому что всякая мысль держится за некую скрытую в ней деталь, а эта деталь, в свой черед, кроется в том, что необходимо вспомнить, особенно, если воспоминание принадлежит другим персонажам или… или вещам.

Значит, во-первых, следует спокойно восстановить последовательность, разомкнуть цепь событий и соединить ее деталями, воспоминаниями… какими?.. какими угодно, и начать, допустим, с того, что когда отец Гаэтано…

***

…когда отец Гаэтано вызвал его к себе и поинтересовался, знаком ли ему некий сеньор Умберто Манчини, а затем протянул бумагу с адресом, по которому располагается мастерская, повеяло нехорошим предчувствием. У нехорошего предчувствия с детства знакомый, отчетливый медицинский запах: запах ангины, ночного бреда, горячего молока с медом и горчичников. У Трофимова сразу по-звериному напряглись и шевельнулись уши.

– …У него к вам какое-то срочное дело, просил не медлить ни секунды. Впрочем, странно, что вы с ним не знакомы… Синьор Манчини – обыкновенный учитель рисования, в школе преподает, но считает себя живописцем, и неплохим. Правда, несколько со странностями. Все художники не без этого. Но, однако ж, капеллу нашу именно он дописал. И еще… Я, Владимир, подготовил вам рекомендательное письмо… И вот еще: ваши накопления за все это время. Держите. Не знаю, из чего вы исходили, доверив мне удерживать большую часть вашего жалованья, но теперь, полагаю, оно вам пригодится. Полагаю также, что здесь вас ничего более не держит… Поэтому там еще ровно две тысячи в швейцарских франках. Некоторая часть от гонорара за мою… за нашу книгу. Вот: я подписал вам экземпляр.

– Право, падре, не знаю, как вам отказать, чтобы вы не приняли это за оскорбление…

– Не обсуждается. Если бы не вы, пришлось бы нанимать секретаря, корректора… Не обсуждается! И… двери этой обители всегда – вы хорошо запомнили? – всегда для вас открыты. Даже когда меня здесь… ну, вы понимаете…

Отец Гаэтано, совсем седой, сухонький и по-мальчишески стройный, провел краями конверта по своему безволосому, никогда не знавшим бритвы подбородку, будто соскабливая остатки ответственности за подопечного. Будущность которого он вылепил буквально из ничего.

В общении с ним Трофимов всегда испытывал чувство некоторой неловкости. Будто это не он, двадцативосьмилетний детина из дремучих лесов России, – а ее, в свою очередь во всех австрийских газетах изображали косолапым чудовищем в колпаке, шароварах и разношенных сапожищах, – не он, а падре Гаэтано был церковным сторожем, переписчиком, садовником, мусорщиком и Бог весть еще кем.