Оля Маркович - Предатели. Цикл рассказов

– Я, Гордей Иванович, приехал проститься. Третьего дня отбываю учиться в Европу художественному ремеслу от Академии.

– Ты, Матвей, можешь называть меня батюшкой, ведь мы так условились.

Молодой человек поднял подбородок, губы у него побледнели и задрожали.

– Полно вам, Гордей Иванович, раньше нельзя было, а теперь, стало быть, можно? А мне по имени-отчеству вас привычнее, так и оставим.

Пожилой мужчина на это весь побагровел:

– Зачем же ты, Матвей, тогда приехал, неужель как похвастаться своей заграничной променадой?

– Вас видеть хотел. Уезжаю я на долгое время. Отношения наши с вами были всякими, но я вам от всей души благодарен, Гордей Иванович, за то, что дали мне образование и вольную и теперь я имею те возможности, которые имею, как бы там ни было.

Пожилой мужчина довольно кивнул.

– Это хорошо, Матвей, что понимаешь, как трудно мне было, но я все это для тебя сделал.

– Я, положим, не понимаю, что ж в этом трудного, Гордей Иванович, но это не исключает моей вам благодарности. – Молодой человек держался холодно.

– Что трудного? Дворового пацаненка за сына признать, думаешь, легкие это обстоятельства? Думаешь, многие из нашего круга на такое шли?

– Вашего круга, – молодой человек повторил фразу стиснув губы, – Я в своей биографии не повинен. Вашими стараниями появился я на свет Божий. О том не просил и в том не участвовал. Почему же я должен как-то оттого быть смущен?

– Ты и не смущен, это я смущен. Всю твою жизнь смущен и пристыжен, да только делал для тебя все, что мог, Матвей Гордеевич. Всё и даже больше. Больше, чем многие бы сделали. – Гордей Иванович поводил головой, щеки его, объемные и бульдожьи, заходили в разные стороны от возмущения.

– Я и Матвей Гордеевич-то не так давно, а то все был дворовой Мотька, безотцовщиной был при живом отце, который только с веранды за мной наблюдал. Я и хотел-то немногого только, чтобы вам за мое существование стыдно не было. И я будто эту повинную всю свою жизнь отбываю. Всё хочу вам доказать, что я достоин, любви вашей достоин, уважения. А так чем же я или Любка от вас отличаемся? Такие же руки, ноги, голова. Это все дело крепостное неправильное, бесчеловечное дело. И хочу я быть вам благодарен за вольную, а в душе все кипит и возмущается, почему один человек другому выдает право на свободу? Почему один другим владеет?

– Кипит-то, пожалуй, от вседозволенности, а был бы дворовым. Дворовым бы ты сидел смирненько, тихонько бы сидел, Мотька. А теперь вот оно, можно. Теперь вот можно кипеть от возмущения с бумагой-то о вольной, с образованием-то можно стало?

Сын опустил глаза и хотел уже развернуться к выходу, как Гордей Иванович сменил тон:

– Так и не я эти порядки ввел, так и наши отцы и деды жили, и мы так вот.

– А я верю, что уже мои дети так жить не будут. И внуки тоже не будут. Вам вот стыдно, что у вас сын единственный от дворовой, а мне стыдно за страну, в которой существует рабство в наше просвещенное время. Посмотрели бы наши власти на Францию да пострашились бы ее примера. И я верю, что посмотрят. Посмотрят и меры примут.

– Ты, Матвей, присел бы, чайку со мной выпил? – Отец попытался сгладить обстановку.

– Нет, Гордей Иванович, чаи распивать я не намерен, не за тем явился. Явился попрощаться. – Сын развернулся было к выходу, потом замешкался, взглянул еще раз на отца и добавил: – Вынужден откланяться, дела, дела.

Молодой человек ушел. Больше он не появлялся, писем не писал. Гордей Иванович только по слухам узнавал, что да как Матвей Гордеевич в своих Европах делает. Уже будучи при смерти, он сильно звал к себе сына, в лихорадке, в жаре казалось ему, что сын зашел в комнату, кинулся к постели и начал целовать ему руки. Гордей Иванович горячо заплакал, и губы его сухие шептали в бреду: «Мне, сынок, за тебя не стыдно, ты прости меня малодушного». Только сына рядом не было, Матвей Гордеевич обосновался в Европе и хотел забыть все тяготы своего происхождения и связанного с ним унижения. Больше всего на свете желал он, чтобы отец признал его за равного себе. Не смотрел свысока. Не считал себя лучше. Просто любил.

Прошла половина ночи, а мать провернулась в своей койке уже двадцать четыре раза. Пружины под ней взвизгнули, пропели индюками «кулдык-кулдык», и снова настала тишина. Волнуется, наверное, или снится что тревожное. Ночью звуки еще явственней, еще свежее, чем днем. Днем Акулька и не замечала, как визжит мамина тахта. Хотя, может, потому и не замечала, что она не визжала. С чего ей визжать, если матери дома нет. А когда есть, то не прикладывается она. И некому среди дня перину мять.

На дворе было тихо. Так тихо, как бывает только в середине ночи. Если не спать, прям по-настоящему не спать, а только слушать, то можно об этом узнать. Тишина будет недолгой. Да и тишиной ее не назовешь в прямом смысле. А скорее затишьем. На словах этого не понять. Только если услыхать. Как Акулька.

Она могла спать днем, и вообще когда ей вздумается, потому ночь у нее была особенным временем. Можно даже сказать, долгожданным.

Из крана капала вода. Примерно по одной капле за две секунды, это если мать улеглась в десять, а сейчас третий час ночи, стало быть, накапало уже будь здоров. Тысяча восемьсот капель только за один час, а за все время целых девять тысяч. И ведь накапает еще столько же до маминого пробуждения.

В углу под потолком паучиха-крестовик плела паутину. Вот тоже любительница ночи. Ее было не то чтобы слышно, хотя если знать, где она есть, и прислушиваться нарочно, можно все-таки заметить движение. Еле-еле, тоньше шепота, как у колоска на ветру. Акулька любила паутины. Больше всего, наверное, за то, что, сколько ни пересчитывай точки прикрепления одной тоненькой струнки к другой, а всегда их ровно тысяча двести сорок пять окажется. Круглых витков, тех тридцать пять, а радиусов тридцать девять. Сначала Акулька хотела найти хоть одну паутинку иную, а потом поняла, все они такие. Признала за крестовиками их право на предсказуемость.

А что до ромашек – интересное дело. Вот их девки рвут и приговаривают про любовь. Сама Акулька не гадала, потому что не знала никаких парней, но мать, нет-нет да и сорвет цветок и перечислит свое «любит, не любит, плюнет, поцелует». Взялась Акулька лепесточки считать и вышло так, что их всегда или двадцать один, или тридцать четыре. Да и вообще, не только с ромашками так, а если приглядеться, то все, совсем все в природе подчинено такой числовой системе, в которой каждое последующее число равно сумме двух предыдущих чисел. То есть 0 +1=1, 1+1=2, 2+1=3, 3+2=5 и так далее. И на шишке, если чешуйки считать, и листоположение у растений, и семечки в подсолнечнике так и закручиваются по спирали от меньшего к большему. Это вычислил довольно давно один математик Фибоначчи, аж в 1170 году, жил он не в этих краях, а в Пизе, но Акулька точно не знала где это.